ВЗГЛЯД ИЗ ТБИЛИСИ---Арест четырех грузинских фотографов по обвинению в шпионаже, естественно, привел к скандалу. Но все закончилось на удивление быстро: фотографов арестовали 7 июля, а 22-го они уже были на свободе. Все четверо признались в содеянном и оформили «процессуальные соглашения» с государством. В таких случаях суду требуется лишь убедиться в том, что соглашение действительно добровольное.
После этого уместно поставить некоторые вопросы: что говорит «дело фотографов» о состоянии грузинской демократии («общества», «правоохранительной системы» и т. д.)? Узнали ли мы что-то новое? Подтвердилось ли то, что мы уже знали?
Сразу после задержания фотографов возникли две версии, которые так и не пересеклись. Версия правительства: двое фотографов, один из которых работал лично на президента, а другой – на министерство иностранных дел, использовали свою близость к высшему руководству для добычи государственных секретов, которые они потом через третьего - фотокорреспондента одного из европейских агентств - передавали представителям российских спецслужб. Позднее были обнародованы и образцы документов, которые они добывали: распорядок встреч президентов Грузии и Эстонии, стенограмма конфиденциальных переговоров между премьерами Грузии и Азербайджана и т. д. Фотографов выпустили потому, что они не только признали вину, но и дали государству ценную информацию о других агентах недружественной разведки.
По противоположной версии, диктаторский режим не простил фотографам снимков «кровавого побоища» против «мирных демонстрантов», которое власть устроила в ночь на 26-е мая этого года. Признания вины были вырваны под «психологическим давлением» (о пытках в традиционном смысле, правда, никто не говорил). Тот факт, что журналистов все же быстро освободили, был приписан давлению общества: «Кровавому режиму пришлось отступить».
Как можно установить, которая из этих версий более достоверна? Существует институт рационального обсуждения, когда индивиды более или менее беспристрастно рассматривают различные аргументы. Площадкой для такого обсуждения должны стать, прежде всего, средства массовой информации. Отдельные дискуссии действительно имели место, но они скорее напоминали состязание в красноречии между глухими.
Для самих СМИ роль добытчиков информации и относительно нейтральной площадки для столкновения мнений оказалась второстепенной. Медиа-организации сразу разделились на два лагеря: большинство поверило во вторую версию и включилось в кампанию протеста, меньшинство в основном тиражировало официальную информацию. Некоторые продвинутые журналисты отвергали обвинения в предвзятости и отрицали, что они априори исключают виновность фотографов: но сама логика их поведения говорила о другом. Требования большей прозрачности, рассекречивания дела и т. д. действительно выдвигались: стремление к этому составляет естественное и легитимное стремление журналистов в любой стране. Но одновременно журналисты требовали немедленного освобождения «коллег» (хотя бы на поруки); на своих акциях они демонстративно повязывали глаза и уши, намекая, что правительство хочет оставить общество без информации; газеты выходили с надписями в черных квадратах: «Здесь должна быть фотография». Все это замечательно, но при условии, что есть серьезные основания полагать: правительство шьет дело против невинных журналистов для того, чтобы запугать других.
Истину полагается установить на суде. Но, благодаря процессуальному соглашению, его не будет. Многие критики правительства не приемлют саму эту процедуру, позаимствованную из американской практики: по их мнению, она уменьшает прозрачность системы правосудия и слишком развязывает руки прокуратуре. Возможно. В данном конкретном случае суд дал бы дополнительный шанс непредвзятому наблюдателю взвесить, насколько убедительны доводы обвинения. Впрочем, прошлая практика показала, что в Грузии суд совсем не обязательно приводит к субъективной ясности: стороны остаются при своем мнении и после вынесения приговора.
Можно ли обрести окончательную истину, в которую поверит большинство разумных людей? Вряд ли. Но для начала нужно укрепить пространство, где подобные вопросы можно обсуждать более или менее автономно от политических страстей. Грузинские СМИ таким пространством пока не стали.
После этого уместно поставить некоторые вопросы: что говорит «дело фотографов» о состоянии грузинской демократии («общества», «правоохранительной системы» и т. д.)? Узнали ли мы что-то новое? Подтвердилось ли то, что мы уже знали?
Сразу после задержания фотографов возникли две версии, которые так и не пересеклись. Версия правительства: двое фотографов, один из которых работал лично на президента, а другой – на министерство иностранных дел, использовали свою близость к высшему руководству для добычи государственных секретов, которые они потом через третьего - фотокорреспондента одного из европейских агентств - передавали представителям российских спецслужб. Позднее были обнародованы и образцы документов, которые они добывали: распорядок встреч президентов Грузии и Эстонии, стенограмма конфиденциальных переговоров между премьерами Грузии и Азербайджана и т. д. Фотографов выпустили потому, что они не только признали вину, но и дали государству ценную информацию о других агентах недружественной разведки.
По противоположной версии, диктаторский режим не простил фотографам снимков «кровавого побоища» против «мирных демонстрантов», которое власть устроила в ночь на 26-е мая этого года. Признания вины были вырваны под «психологическим давлением» (о пытках в традиционном смысле, правда, никто не говорил). Тот факт, что журналистов все же быстро освободили, был приписан давлению общества: «Кровавому режиму пришлось отступить».
Слушать
Как можно установить, которая из этих версий более достоверна? Существует институт рационального обсуждения, когда индивиды более или менее беспристрастно рассматривают различные аргументы. Площадкой для такого обсуждения должны стать, прежде всего, средства массовой информации. Отдельные дискуссии действительно имели место, но они скорее напоминали состязание в красноречии между глухими.
Для самих СМИ роль добытчиков информации и относительно нейтральной площадки для столкновения мнений оказалась второстепенной. Медиа-организации сразу разделились на два лагеря: большинство поверило во вторую версию и включилось в кампанию протеста, меньшинство в основном тиражировало официальную информацию. Некоторые продвинутые журналисты отвергали обвинения в предвзятости и отрицали, что они априори исключают виновность фотографов: но сама логика их поведения говорила о другом. Требования большей прозрачности, рассекречивания дела и т. д. действительно выдвигались: стремление к этому составляет естественное и легитимное стремление журналистов в любой стране. Но одновременно журналисты требовали немедленного освобождения «коллег» (хотя бы на поруки); на своих акциях они демонстративно повязывали глаза и уши, намекая, что правительство хочет оставить общество без информации; газеты выходили с надписями в черных квадратах: «Здесь должна быть фотография». Все это замечательно, но при условии, что есть серьезные основания полагать: правительство шьет дело против невинных журналистов для того, чтобы запугать других.
Истину полагается установить на суде. Но, благодаря процессуальному соглашению, его не будет. Многие критики правительства не приемлют саму эту процедуру, позаимствованную из американской практики: по их мнению, она уменьшает прозрачность системы правосудия и слишком развязывает руки прокуратуре. Возможно. В данном конкретном случае суд дал бы дополнительный шанс непредвзятому наблюдателю взвесить, насколько убедительны доводы обвинения. Впрочем, прошлая практика показала, что в Грузии суд совсем не обязательно приводит к субъективной ясности: стороны остаются при своем мнении и после вынесения приговора.
Можно ли обрести окончательную истину, в которую поверит большинство разумных людей? Вряд ли. Но для начала нужно укрепить пространство, где подобные вопросы можно обсуждать более или менее автономно от политических страстей. Грузинские СМИ таким пространством пока не стали.
