ВЗГЛЯД ИЗ ВАШИНГТОНА--Российские и международные эксперты продолжают обсуждать возможные последствия рокировки в тандеме Путин – Медведев. И хотя данная тема относится в первую очередь к внутренней политике России, сам масштаб страны и степень ее участия в международных делах автоматически превращает ее во внешнеполитический сюжет. О том, какие последствия может иметь возвращение Владимира Путина в президентское кресло для стран Южного Кавказа, рассказывает политолог Сергей Маркедонов.
Интерес кавказских государств к любым трансформациям в высших эшелонах власти России понятен. Во-первых, Южный Кавказ является регионом, который Москва рассматривает как сферу своих жизненно важных интересов. Ни одна часть «ближнего зарубежья» не имеет столь значительного влияния на формирование внутриполитической повестки дня в РФ. Речь в данном случае, прежде всего, идет о безопасности Северного Кавказа. При этом две части Большого Кавказа полны неразрешенными этнополитическими конфликтами. Во-вторых, Южный Кавказ является площадкой для геополитической конкуренции. Претензии Москвы на эксклюзивный статус отвергаются США и их европейскими союзниками по НАТО. Ведь что бы ни говорили лидеры Соединенных Штатов и России по поводу позитивной динамики двусторонних отношений, именно кавказская проблематика является одним из важнейших препятствий для «перезагрузки». В этой связи можно вспомнить, что в канун третьей годовщины августовской войны между Россией и Грузией Сенат США единогласно (!) поддержал резолюцию, осуждающую российскую оккупацию и поддерживающую грузинскую территориальную целостность. А буквально на днях, 10 октября 2011 года, руководитель американской делегации в НАТО Майк Тернер заявил о том, что Вашингтон поддерживает присоединение Грузии к ПДЧ (Плану действий по членству) в Североатлантическом Альянсе. Фактически впервые после событий «горячего августа» официальные представители США столь откровенно озвучивают свои оценки относительно натовских перспектив Тбилиси. В-третьих, две из трех стран Южного Кавказа непосредственно граничат не просто с РФ, но с Северным Кавказом. Между тем за 20 лет, последовавшие после распада СССР, северокавказская дестабилизация не единожды перешагивала границы Грузии и Азербайджана. В-четвертых, Москва остается важнейшим стратегическим союзником Армении, важным партнером Азербайджана и посредником (наряду с США и ЕС) в урегулировании нагорно-карабахского конфликта. И последнее (по порядку, но не по важности). Единственной страной из бывших 15 республик СССР, с которой у России нет дипломатических отношений, является кавказская страна - Грузия. Причины этого разобрать в рамках одного комментария невозможно. Поэтому зафиксируем лишь: «российский фактор» в любом его проявлении вызывает здесь повышенный интерес. Стоит добавить ко всем вышеперечисленным причинам и поведение самого Владимира Путина, склонного подогревать интерес и к своей персоне, и к российской политике. Вскоре после определения своих президентских перспектив он опубликовал в «Известиях» программную статью, посвященную роли России в интеграционных процессах на территории бывшего Советского Союза. Насколько же старое новое правление Владимира Путина может быть опасным или же, напротив, благожелательным для Южного Кавказа?
Перед тем, как взяться за ответ на этот вопрос, хотелось бы призвать коллег-аналитиков прекратить искусственное противопоставление «демонического Путина» «демократическому Медведеву». Просто потому, что никакого реального противостояния подходов, идей и концепций у двух участников тандема не было. И не предвидится.
Сам же ответ на этот вопрос следовало бы разделить на две части. Первую мы можем условно назвать «региональной». И она касается подходов России к трем признанным и трем де-факто образованиям Южного Кавказа. Здесь сюрпризы вряд ли возможны. И при Путине - президенте, и в бытность его премьером, политика России в регионе была в целом реактивной. Стратегических изысков здесь продемонстрировано не было. Москва удерживала статус-кво там, где это было можно. И нарушала его там, где этого сделать было нельзя. Итогом этой реактивной политики стал «избирательный ревизионизм». Признав независимость Абхазии и Южной Осетии, Москва не стала распространять подобный подход на Нагорный Карабах. Напротив, утратив свое влияние на Грузию, российская дипломатия стала более искусно стремиться к установлению равновесных отношений и с Баку, и с Ереваном. Поэтому, с одной стороны, пролонгация военного присутствия в Гюмри, а с другой - соглашение о демаркации и делимитации и даже поощрение трансграничного сотрудничества между Азербайджаном и северокавказскими субъектами РФ. Практически уникальный случай, когда Кремль поощряет контакты регионов с соседним государством.
Вторую часть ответа можно было бы назвать словами Редьярда Киплинга «большой игрой». Она имеет отношение к более широким международным контекстам (российско-американские отношения, отношения РФ и ЕС), в которых присутствует кавказский фактор. И в этой части, конечно же, стоит упомянуть и подчас нерациональное поведение Путина, и его подозрительность, и недоверие к западным партнерам. Но не следует забывать, что во многом схожей линии придерживается и Запад, отказывая Москве в понимании ее интересов в регионе, а также не принимая в серьезный расчет российскую мотивацию. И если путинский Кремль как огня боится «цветных революций», то Вашингтон и Брюссель грешат страхами по поводу «восстановления СССР». Таким образом, эффект от возвращения Путина в президентское кресло будет диктоваться не только поведением старого нового национального лидера России, но и восприятием его западными политиками. Градус иррациональности здесь слишком велик. Американцы и европейцы с трудом понимают, что интересы России и комплексы ее лидеров - вещи далеко не во всем стопроцентно идентичные.
Впрочем, при желании мы легко найдем и третью часть ответа на вопрос. Речь, конечно же, о финансовом кризисе и его последствиях. Не исключено, что банальная нехватка денег заставит всех участников «большой игры» играть (прошу прощения за тавтологию) более корректно.
Интерес кавказских государств к любым трансформациям в высших эшелонах власти России понятен. Во-первых, Южный Кавказ является регионом, который Москва рассматривает как сферу своих жизненно важных интересов. Ни одна часть «ближнего зарубежья» не имеет столь значительного влияния на формирование внутриполитической повестки дня в РФ. Речь в данном случае, прежде всего, идет о безопасности Северного Кавказа. При этом две части Большого Кавказа полны неразрешенными этнополитическими конфликтами. Во-вторых, Южный Кавказ является площадкой для геополитической конкуренции. Претензии Москвы на эксклюзивный статус отвергаются США и их европейскими союзниками по НАТО. Ведь что бы ни говорили лидеры Соединенных Штатов и России по поводу позитивной динамики двусторонних отношений, именно кавказская проблематика является одним из важнейших препятствий для «перезагрузки». В этой связи можно вспомнить, что в канун третьей годовщины августовской войны между Россией и Грузией Сенат США единогласно (!) поддержал резолюцию, осуждающую российскую оккупацию и поддерживающую грузинскую территориальную целостность. А буквально на днях, 10 октября 2011 года, руководитель американской делегации в НАТО Майк Тернер заявил о том, что Вашингтон поддерживает присоединение Грузии к ПДЧ (Плану действий по членству) в Североатлантическом Альянсе. Фактически впервые после событий «горячего августа» официальные представители США столь откровенно озвучивают свои оценки относительно натовских перспектив Тбилиси. В-третьих, две из трех стран Южного Кавказа непосредственно граничат не просто с РФ, но с Северным Кавказом. Между тем за 20 лет, последовавшие после распада СССР, северокавказская дестабилизация не единожды перешагивала границы Грузии и Азербайджана. В-четвертых, Москва остается важнейшим стратегическим союзником Армении, важным партнером Азербайджана и посредником (наряду с США и ЕС) в урегулировании нагорно-карабахского конфликта. И последнее (по порядку, но не по важности). Единственной страной из бывших 15 республик СССР, с которой у России нет дипломатических отношений, является кавказская страна - Грузия. Причины этого разобрать в рамках одного комментария невозможно. Поэтому зафиксируем лишь: «российский фактор» в любом его проявлении вызывает здесь повышенный интерес. Стоит добавить ко всем вышеперечисленным причинам и поведение самого Владимира Путина, склонного подогревать интерес и к своей персоне, и к российской политике. Вскоре после определения своих президентских перспектив он опубликовал в «Известиях» программную статью, посвященную роли России в интеграционных процессах на территории бывшего Советского Союза. Насколько же старое новое правление Владимира Путина может быть опасным или же, напротив, благожелательным для Южного Кавказа?
Слушать
Перед тем, как взяться за ответ на этот вопрос, хотелось бы призвать коллег-аналитиков прекратить искусственное противопоставление «демонического Путина» «демократическому Медведеву». Просто потому, что никакого реального противостояния подходов, идей и концепций у двух участников тандема не было. И не предвидится.
Сам же ответ на этот вопрос следовало бы разделить на две части. Первую мы можем условно назвать «региональной». И она касается подходов России к трем признанным и трем де-факто образованиям Южного Кавказа. Здесь сюрпризы вряд ли возможны. И при Путине - президенте, и в бытность его премьером, политика России в регионе была в целом реактивной. Стратегических изысков здесь продемонстрировано не было. Москва удерживала статус-кво там, где это было можно. И нарушала его там, где этого сделать было нельзя. Итогом этой реактивной политики стал «избирательный ревизионизм». Признав независимость Абхазии и Южной Осетии, Москва не стала распространять подобный подход на Нагорный Карабах. Напротив, утратив свое влияние на Грузию, российская дипломатия стала более искусно стремиться к установлению равновесных отношений и с Баку, и с Ереваном. Поэтому, с одной стороны, пролонгация военного присутствия в Гюмри, а с другой - соглашение о демаркации и делимитации и даже поощрение трансграничного сотрудничества между Азербайджаном и северокавказскими субъектами РФ. Практически уникальный случай, когда Кремль поощряет контакты регионов с соседним государством.
Вторую часть ответа можно было бы назвать словами Редьярда Киплинга «большой игрой». Она имеет отношение к более широким международным контекстам (российско-американские отношения, отношения РФ и ЕС), в которых присутствует кавказский фактор. И в этой части, конечно же, стоит упомянуть и подчас нерациональное поведение Путина, и его подозрительность, и недоверие к западным партнерам. Но не следует забывать, что во многом схожей линии придерживается и Запад, отказывая Москве в понимании ее интересов в регионе, а также не принимая в серьезный расчет российскую мотивацию. И если путинский Кремль как огня боится «цветных революций», то Вашингтон и Брюссель грешат страхами по поводу «восстановления СССР». Таким образом, эффект от возвращения Путина в президентское кресло будет диктоваться не только поведением старого нового национального лидера России, но и восприятием его западными политиками. Градус иррациональности здесь слишком велик. Американцы и европейцы с трудом понимают, что интересы России и комплексы ее лидеров - вещи далеко не во всем стопроцентно идентичные.
Впрочем, при желании мы легко найдем и третью часть ответа на вопрос. Речь, конечно же, о финансовом кризисе и его последствиях. Не исключено, что банальная нехватка денег заставит всех участников «большой игры» играть (прошу прощения за тавтологию) более корректно.
