ПРАГА---Рубрика «Гость недели». Сегодня ее герой Георгий Абдаладзе – один из фигурантов нашумевшего дела фотографов, обвиненных в шпионаже в пользу России. Имя Абдаладзе вновь всплыло в связи с последним скандалом, связанным с грузинскими тюрьмами. Фотограф вместе с другими обвиняемыми по делу коллегами провел несколько месяцев в печально известной Глданской тюрьме. С Георгием Абдаладзе беседует Андрей Бабицкий.
Андрей Бабицкий: Вы говорите в своем интервью, что приказ о вашем аресте фактически был отдан президентом Саакашвили после того, как к нему на стол попали фотографии, сделанные вами на митинге 26 мая, и их кто-то предъявил одному из грузинских чиновников в Европе, и это вызвало ярость президента Грузии.
Георгий Абдаладзе: Я не могу это утверждать точно, но мне рассказал один из репортеров, я не буду его называть, чтобы у него не возникли какие-нибудь проблемы, но версия такая: фактически все репортеры, которые были арестованы по обвинению в шпионаже, кроме Натии Геденидзе, супруги Ираклия Геденидзе, находились 26 мая на съемках разгона демонстрантов возле парламента.
Андрей Бабицкий: Георгий, я хочу понять: что все-таки произошло в тюрьме, почему вы пошли на это соглашение, в какой момент вы почувствовали, что сломлены? Почему вам условия, в которых вас содержали, внушили такой ужас? Ведь изначально вы собирались бороться.
Георгий Абдаладзе: Мои коллеги и сейчас находятся в таком состоянии, когда они не могут говорить реально о том, что происходило в Глданской тюрьме. Но все могут понять, потому что кадры, которые были опубликованы телевидением, реально рассказывают о той ситуации, которая происходила в грузинских тюрьмах.
Андрей Бабицкий: Георгий, скажите, конкретно, как ломали вас? Что происходило?
Георгий Абдаладзе: В первые дни, когда мы попали в тюрьму, нам дали понять, что в этой тюрьме с заключенными обращаются не так, как подобает с обыкновенными заключенными – через несколько дней начальник тюрьмы пригласил меня в свой кабинет, и он мне жестко сказал: вы отсюда живыми никто не выйдите, я вам это обещаю. Когда я задал ему вопрос, за что, он сказал, что с такими статьями, как у вас, тут с людьми не цацкаются. Обращение с нами поначалу было скотским, я по-другому это не могу назвать. Нас завели в карантин, это то место, где человек осознает, куда он попал. Это комната, где находятся 20 человек, и там около шести кроватей, и они поочередно ложатся спать, если есть, конечно, такая возможность. Люди небритые, и, извиняюсь за выражение, воняли. Заключенным не давали возможности купаться. После беседы с директором тюрьмы нас поместили в комнату полметра на метр с половиной, без окон. Напротив меня был Курцикидзе, которого я видел, и он тоже был в шоке и в ужасе. Возле Курцикидзе я видел заключенного, у которого наружу, за решетку, были выведены руки, на которые были надеты наручники, а сверху на него было наброшено полотенце черного цвета. Мы его лица не видели, но он так стонал, что ясно было, что с ним там произошло. Потом нас поместили в камеры, я объявил голодовку, в течение пяти дней я не пил воду и не ел. Перед началом встречи журналистов с министром внутренних дел Мерабишвили меня вывели в комнату для сотрудников СИЗО. Заместитель начальника СИЗО начал мне угрожать, чтобы я написал заявление о прекращении голодовки. Начал матом меня ругать и сказал: если ты думаешь, что мы тебя будем трогать или бить, ты заблуждаешься, потому что вы, журналисты, это дело перескажете по-своему. Мы приведем заключенных сейчас, мы тебе покажем, как мы с ними обращаемся, а потом они то же самое сделают с тобой. Мы тебя посадим к ним. Я понял, что они уже были готовы вводить заключенных. Я сказал: я напишу вам заявление о том, что я прекратил голодовку. Я понял, что я борюсь с системой, и у меня нет никаких шансов победить ее. Потом была встреча с прокурором, который сказал мне, что Курцикидзе уже признал себя виновным, ты остаешься последним звеном, и шансов у тебя мало, если ты в ближайшие дни не примешь решения, потом твое решение уже никому нужно не будет. Я встретился с адвокатами, переговорил с ними. Адвокаты утверждали, что это дело шито белыми нитками. Я и сам знал: то, что там происходило, – полная глупость. Доступа фотографов к тому, в чем нас обвиняли, никакого не было. А по этому делу не был снят ни один сотрудник резиденции или МИДа. Если у какого-то фотографа есть доступ к той документации, которая под грифом «совершенно секретно», и никого не снимают за это дело?... Ну, я не знаю...
Андрей Бабицкий: В какой момент вы приняли решение рассказать о том, что с вами произошло? Ведь это сопряжено с определенными угрозами, насколько я понимаю.
Георгий Абдаладзе: Когда я вышел, я всем - своим друзьям, близким, знакомым - рассказывал ту историю, которая происходила в Глданской тюрьме. Но реальных фактов, реальных доказательств ни у кого не было, даже у тех заключенных, которые в свое время рассказывали эти истории. Фактически правительство не реагировало на эти дела вообще никак, потому что, в принципе, это происходило с его разрешения. Я свое мнение выражаю на этот счет: все эти пытки там проводились с разрешения правительства. Я принял решение только тогда, когда были опубликованы те материалы, когда всем стало ясно, как они добиваются признаний от тех людей, которые ничего не совершали.
Андрей Бабицкий: Георгий, вы же пошли на нарушение соглашения, и против вас...
Георгий Абдаладзе: Нет, я не отказываюсь от тех материалов, потому что эти материалы, в принципе, нам неизвестны. Мы и вправду не знаем, что находилось в материалах. Мы рассказываем историю, которая произошла с нами в тюрьме. Мы же не рассказываем, что там было записано. В принципе, обвинение строилось на том, будто я сделал какую-то стенограмму президента и передал ее Курцикидзе. Я не знаю, что в этой стенограмме написано до сих пор. И никто из заключенных не знает.
Андрей Бабицкий: Вы не опасаетесь элементарной мести?
Георгий Абдаладзе: Я не удивлюсь. Никто из нас не виноват. Нас осудили и дали условный срок. Фактически мы тоже находимся в заключении, в независимости от того, что мы на улице. Я знаю, что в один прекрасный день мои друзья все расскажут так же, как и я. Я понял, что сейчас нужно рассказать всю историю, потому что те заключенные, с кем мне довелось там встречаться, просили нас, чтобы мы рассказали реальную историю, происходящую в тюрьмах. Если эта система не изменится, это будет происходить всегда в этой стране. И, если честно, я и сейчас боюсь, что у меня в машине могут найти оружие или героин, не знаю, сколько-то килограммов, или деньги какие-нибудь. От этого никто в этой стране не защищен.
Андрей Бабицкий: Вы говорите в своем интервью, что приказ о вашем аресте фактически был отдан президентом Саакашвили после того, как к нему на стол попали фотографии, сделанные вами на митинге 26 мая, и их кто-то предъявил одному из грузинских чиновников в Европе, и это вызвало ярость президента Грузии.
Георгий Абдаладзе: Я не могу это утверждать точно, но мне рассказал один из репортеров, я не буду его называть, чтобы у него не возникли какие-нибудь проблемы, но версия такая: фактически все репортеры, которые были арестованы по обвинению в шпионаже, кроме Натии Геденидзе, супруги Ираклия Геденидзе, находились 26 мая на съемках разгона демонстрантов возле парламента.
Андрей Бабицкий: Георгий, я хочу понять: что все-таки произошло в тюрьме, почему вы пошли на это соглашение, в какой момент вы почувствовали, что сломлены? Почему вам условия, в которых вас содержали, внушили такой ужас? Ведь изначально вы собирались бороться.
Георгий Абдаладзе: Мои коллеги и сейчас находятся в таком состоянии, когда они не могут говорить реально о том, что происходило в Глданской тюрьме. Но все могут понять, потому что кадры, которые были опубликованы телевидением, реально рассказывают о той ситуации, которая происходила в грузинских тюрьмах.
Андрей Бабицкий: Георгий, скажите, конкретно, как ломали вас? Что происходило?
Георгий Абдаладзе: В первые дни, когда мы попали в тюрьму, нам дали понять, что в этой тюрьме с заключенными обращаются не так, как подобает с обыкновенными заключенными – через несколько дней начальник тюрьмы пригласил меня в свой кабинет, и он мне жестко сказал: вы отсюда живыми никто не выйдите, я вам это обещаю. Когда я задал ему вопрос, за что, он сказал, что с такими статьями, как у вас, тут с людьми не цацкаются. Обращение с нами поначалу было скотским, я по-другому это не могу назвать. Нас завели в карантин, это то место, где человек осознает, куда он попал. Это комната, где находятся 20 человек, и там около шести кроватей, и они поочередно ложатся спать, если есть, конечно, такая возможность. Люди небритые, и, извиняюсь за выражение, воняли. Заключенным не давали возможности купаться. После беседы с директором тюрьмы нас поместили в комнату полметра на метр с половиной, без окон. Напротив меня был Курцикидзе, которого я видел, и он тоже был в шоке и в ужасе. Возле Курцикидзе я видел заключенного, у которого наружу, за решетку, были выведены руки, на которые были надеты наручники, а сверху на него было наброшено полотенце черного цвета. Мы его лица не видели, но он так стонал, что ясно было, что с ним там произошло. Потом нас поместили в камеры, я объявил голодовку, в течение пяти дней я не пил воду и не ел. Перед началом встречи журналистов с министром внутренних дел Мерабишвили меня вывели в комнату для сотрудников СИЗО. Заместитель начальника СИЗО начал мне угрожать, чтобы я написал заявление о прекращении голодовки. Начал матом меня ругать и сказал: если ты думаешь, что мы тебя будем трогать или бить, ты заблуждаешься, потому что вы, журналисты, это дело перескажете по-своему. Мы приведем заключенных сейчас, мы тебе покажем, как мы с ними обращаемся, а потом они то же самое сделают с тобой. Мы тебя посадим к ним. Я понял, что они уже были готовы вводить заключенных. Я сказал: я напишу вам заявление о том, что я прекратил голодовку. Я понял, что я борюсь с системой, и у меня нет никаких шансов победить ее. Потом была встреча с прокурором, который сказал мне, что Курцикидзе уже признал себя виновным, ты остаешься последним звеном, и шансов у тебя мало, если ты в ближайшие дни не примешь решения, потом твое решение уже никому нужно не будет. Я встретился с адвокатами, переговорил с ними. Адвокаты утверждали, что это дело шито белыми нитками. Я и сам знал: то, что там происходило, – полная глупость. Доступа фотографов к тому, в чем нас обвиняли, никакого не было. А по этому делу не был снят ни один сотрудник резиденции или МИДа. Если у какого-то фотографа есть доступ к той документации, которая под грифом «совершенно секретно», и никого не снимают за это дело?... Ну, я не знаю...
Андрей Бабицкий: В какой момент вы приняли решение рассказать о том, что с вами произошло? Ведь это сопряжено с определенными угрозами, насколько я понимаю.
Георгий Абдаладзе: Когда я вышел, я всем - своим друзьям, близким, знакомым - рассказывал ту историю, которая происходила в Глданской тюрьме. Но реальных фактов, реальных доказательств ни у кого не было, даже у тех заключенных, которые в свое время рассказывали эти истории. Фактически правительство не реагировало на эти дела вообще никак, потому что, в принципе, это происходило с его разрешения. Я свое мнение выражаю на этот счет: все эти пытки там проводились с разрешения правительства. Я принял решение только тогда, когда были опубликованы те материалы, когда всем стало ясно, как они добиваются признаний от тех людей, которые ничего не совершали.
Андрей Бабицкий: Георгий, вы же пошли на нарушение соглашения, и против вас...
Георгий Абдаладзе: Нет, я не отказываюсь от тех материалов, потому что эти материалы, в принципе, нам неизвестны. Мы и вправду не знаем, что находилось в материалах. Мы рассказываем историю, которая произошла с нами в тюрьме. Мы же не рассказываем, что там было записано. В принципе, обвинение строилось на том, будто я сделал какую-то стенограмму президента и передал ее Курцикидзе. Я не знаю, что в этой стенограмме написано до сих пор. И никто из заключенных не знает.
Андрей Бабицкий: Вы не опасаетесь элементарной мести?
Георгий Абдаладзе: Я не удивлюсь. Никто из нас не виноват. Нас осудили и дали условный срок. Фактически мы тоже находимся в заключении, в независимости от того, что мы на улице. Я знаю, что в один прекрасный день мои друзья все расскажут так же, как и я. Я понял, что сейчас нужно рассказать всю историю, потому что те заключенные, с кем мне довелось там встречаться, просили нас, чтобы мы рассказали реальную историю, происходящую в тюрьмах. Если эта система не изменится, это будет происходить всегда в этой стране. И, если честно, я и сейчас боюсь, что у меня в машине могут найти оружие или героин, не знаю, сколько-то килограммов, или деньги какие-нибудь. От этого никто в этой стране не защищен.
