Война вместе с охотой и выборами как повод для чемпионского вранья все-таки вчерашний день. После войны – вот подлинный тренд, причем войны необязательной и короткой, как, к примеру, августовская, 2008-го, в Южной Осетии. Война с самой охотой – это всего лишь ложь. После войны – это смена системы координат, базовых понятий, чистый лист и новая, написанная на нем история, которая так же освобождена от обязанности хоть чему-то соответствовать, как наступившее в ней будущее – от всякой связи с прошлым.
Больше не нужны сложные формулы, логические цепочки, переплетающиеся интересы, фатальные случайности, в общем, все, что делает историю историей. «Смерть фашистским оккупантам!» – с пролетарской чеканностью доносится из Цхинвали, «Палачам – новый Нюрнберг!» – будто, вздымая факелы, отвечает Тбилиси, лозунги взаимозаменяемы, как роли в любой истории про ненависть, такую же необязательную, как сама война.
Будто история началась именно тогда, девять лет, день в день, назад, а до нее ничего не было – ни долгих и противоречивых отношений, которыми полны летописи на любом языке, странностей и компромиссов, продолжавшихся сотни лет, не было игр элит, имперских, колониальных, местных, суверенных, странным образом повторяющих друг друга в самых симптоматичных своих проявлениях. Не было, в конце концов, офшорной зоны в Эргнети, системообразующей для того мира, в котором все, включая границы, было условно, но прекрасным было даже не это, а то, что это всех устраивало. История развивалась вдоль дороги, по которой нескончаемым потоком в обе стороны лились товары и услуги, за которые никто не платил налоги, и именно это соответствие новейшей истории переживаемому моменту было залогом стабильности, которая больше, чем мир.
Спустя девять лет у каждого история, пропитанная своей ненавистью, своя, и потому эти истории устроены одинаково, развиваясь в параллельных пространствах. По одну сторону линии фронта, требуя отмщения, не принято вспоминать многое. Слухи, например, про две кафедры, которые везли в обозе грузинской армии для президента и счастливого наместника, Дмитрия Санакоева, которые после победы должны были оповестить народ Южной Осетии о прекрасном мире и прекрасной эпохе – может быть, и есть слухи. Может, и не везли, но вспоминать, с каким нетерпением ждал обыватель победных вестей, некому и незачем. Не вспоминается уже, как грузинские военные обличали Саакашвили за югоосетинскую авантюру, но, горячась, проговаривались и вменяли ему заодно и бездарность операции, к которой все ведь было готово, включая подрыв Рокского тоннеля – и уж тогда, дескать, Москва не решилась бы послать авиацию. Может, и бахвалились – но речь не о правде, а о том, что не сегодня не хочется вспоминать.
А по другую сторону не вспоминают ни об артиллерийских дуэлях, которые обе стороны начинали попеременно, ни о том, что еще утром 8 августа Темури Якобашвили – да, конечно, ястреб из ястребов – искал встречи с Кокойты, но, тем не менее, искавшего с ним, может быть, спасительной встречи. Кокойты странным образом в эти дни вообще никто не вспоминает, будто и не было его странных поездок в Москву и туманных, но с явным удовольствием делавшихся еще в июле намеков на то, что очень скоро все разрешится и все получат по заслугам, и радость была понятна, ибо только война с патриотическим подъемом могла спасти его от забвения и, что хуже, нараставшего раздражения Москвы. О российских маневрах в Северной Осетии даже вспоминать неприлично.
Кто начал войну, к началу которой обе стороны сознательно и старательно друг друга провоцировали? Никто ни в чем не сомневается, все считают ответ очевидным и непреложным и диаметрально различным по обе стороны линии фронта, и мысль о том, что у честно заданного вопроса может просто не быть такого же честного ответа, вредна, глупа и несвоевременна.
И ведь не надо рыться в архивах, проводить изыскания, все источники открыты и весьма интернетизированы, включая тогдашние новостные программы центральных каналов всех заинтересованных стран. Никто из журналистов не торопится опровергать собственные репортажи, в том числе, и в жанре «мы надрали им задницу», сколь бравурные, столь и саморазоблачительные и познавательные для того, кто хочет все-таки все знать. Таких, впрочем, мало. То, что тогда, 9 лет назад, было трюизмом, сегодня забыто и не вписывается в картину новых историй. И не только в Южной Осетии. В Абхазии сегодня непринято вспоминать о том, что даже после войны Сухуми вовсе не был таким непреклонным, довольно долго обсуждая с Тбилиси модели общегосударственного сосуществования, в рамках которого, кстати, Цхинвали фактически и существовал, не слишком переживая даже по поводу грузинской мобильной связи, которой в своей суверенной повседневности пользовался.
Главная тайна, которая теперь кажется не очень важной, а напрасно: ни в одной из постсоветских войн за независимость – ни в Грузии, ни в Азербайджане, ни, тем более, в Молдавии – не было той ненависти, которая стоила войны. Где-то больше, где-то меньше, везде с провокационной игрой загибавшегося советского Кремля, но везде по-своему – одно было непреложно. В Карабахе, Абхазии, Южной Осетии и далее по списку одни хотели жить отдельно, а другие считали это для себя обидным, но это вовсе не вызывало того, что сегодня все заинтересованные стороны пытаются выдать за повсеместную и неизбывную вечность – готовности беззаботно и упоенно убивать. Первая кровь проливалась теми, кого кровь не пугает вне зависимости и от повода, и вообще его наличия, садисты, фанатики, глупцы, просто люди с большой дороги – где их недоставало. Но никто не упомнит тот миг, когда общество, прежде таковых боявшееся и отторгавшее, по части крови с ними начинает необратимо солидаризоваться, и то, что было табу или, по крайней мере, не комильфо, становится нормой.
Это – триумф подлинной ненависти, через который прошли в таких историях почти все. Но несовершенство природы компенсируется ее порывистостью. Человек не может долго ненавидеть, даже привыкая к войне, которая рано или поздно заканчивается. В наших постсоветских случаях заканчивается на полуслове, в лучшем случае – на полупобеде, как, к примеру, в Карабахе, которая полупобедителю счастья приносит на самом деле не больше, чем горя полуповерженному, а погибших с обеих сторон статистики потом считают одинаково, и одинаково к памятным датам про них вспоминают на школьных линейках, так что здесь пораженье от победы тоже не слишком отличается. Но чаще и полу-, и четверти-, и процента победы никакого нет, и тем громче должны быть литавры и многолюднее скорбь.
А что за скорбь без гневно сжатого кулака?
Долго ненавидеть не получается еще и потому, что память все-таки до конца не выжигается. Чуть не так повернешься, как что-то предательски всколыхнется в голове про то, что не всегда так было. И для армян, бежавших из Баку, азербайджанцы, с которыми они жили, вовсе не такие изуверы, как для армян в Ереване, потому что теоретическая ненависть консервируется намного лучше практической.
Это не просто послевоенный синдром, это синдром после войны, смысл завершения которой такой же ускользающий, как и смысл ее начала. Что-то должно заполнить пустоту, и чем ее заполнять, если нет никаких ответов, и завтрашний день, как было спето сорок лет назад, не сулит ничего.
И главное: ненависти-то настоящей тоже больше нет. Есть только воспоминание о том, как она должна выглядеть, и именно оно, это воспоминание, становится историей, реконструкция которой становится делом всех и каждого.
Смоделированная ненависть после необязательной войны.
Девять лет прошли лишь для того, чтобы окончательно избавить память от ненужных нюансов. Даже боязно представить себе, что будет через год, когда дата будет круглой.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
