В скромной двухкомнатной квартирке главы карельского "Мемориала" историка Юрия Дмитриева не протолкнуться: звонит то телефон, то домофон, постоянно приходят люди – у Юрия Алексеевича день рождения, все несут торты и подарки. Накануне его выпустили из СИЗО Петрозаводска, где он пробыл больше года, и он еще толком даже с близкими не пообщался. В доме всем командует его дочь Катерина, на Дмитриеве виснут внуки, из-под дивана робко высовывает морду разноцветная кошка, собаку еще не привезли от знакомых, где она жила все время, пока он был в заключении. Друзья обнимают его и делают селфи.
Дмитриев велит всем налить кофе, отправляя мыть чашки на крошечную кухню, на праздничном столе появляется штоф с прозрачной жидкостью, где плавает клюква и лимончик. Сам Дмитриев давно не пьет, но друзьям всегда найдет что предложить, тем более и ягоду сам собирал, и напиток пару лет назад сам делал.
На письменном столе горы "Беломора" и сотни писем, их ему присылали в следственный изолятор со всего света. Вот открытка из Лондона, вот из Парижа, письма из Хельсинки, из Женевы, есть даже с Барбадоса. Дмитриев еще не всем успел ответить, но обещает, что обязательно это сделает. Он курит одну за одной, забывая о папиросах, лишь когда отвечает на вопросы. Кроме писем он забрал с собой из СИЗО еще и рукописные иконы: их расписал на простынях один неизвестный ему зэк, а подарили на память сокамерники.
– Мы отца в воскресенье ждали, а его на день раньше выпустили. Я заспанная была, он звонит с утра пораньше, ты где, спрашивает, деньги на такси готовь, еду. Я вообще ничего не поняла: 7 часов утра, какой сегодня день, что случилось? И я приготовила деньги, ждала его и не верила до последнего, – говорит дочь Катерина Клодт и обнимает его всякий раз, когда он рядом.
Юрия Дмитриева арестовали в конце 2016 года. Его обвинили в "использовании несовершеннолетней приемной дочери для изготовления порнографии" и в "развратных действиях" с ребенком. Дмитриев несколько лет фотографировал болезненную девочку для контроля ее физического развития. Снимки хранил в компьютере, никогда их никому не показывал. Однако полиция о них все равно узнала. Первая экспертиза, назначенная следователем, признала девять из двух с лишним сотен фотографий порнографическими. Вторая экспертиза, назначенная судом, никакой порнографии в них не увидела. Дмитриева в итоге отправили на стационарную экспертизу в Москву, в институт им. Сербского. Результатов экспертизы ни сам Дмитриев, ни его адвокат Виктор Ануфриев еще не видели. Дмитриев вышел до решения суда на свободу, поскольку закончился его срок пребывания под стражей, который прокуратура почему-то не стала оспаривать. Оглашение приговора, предположительно, будет в марте этого года. По закону Юрию Дмитриеву грозит до 15 лет лишения свободы.
Соратники Дмитриева не сомневаются, что его преследуют за многолетнюю масштабную и очень кропотливую работу по восстановлению памяти о жертвах политических репрессий. Историк обнаружил Сандармох – место казни более девяти тысяч человек во время Большого террора, а также десятки захоронений в спецпоселениях по всей Карелии, вдоль Беломорканала и на Соловках и написал об этом несколько книг, две из них вышли из типографии уже после его ареста. В защиту Дмитриева выступили десятки известных деятелей культуры.
Мои права не нарушались, поскольку я человек покладистый – дали шконку, я и лежу
– В нашем СИЗО все сделано, как должно быть по правилам внутреннего распорядка: шаг влево, шаг вправо – это чуть ли не расстрел на месте. Мои права не нарушались, поскольку я человек покладистый – дали шконку, я и лежу, – рассказывает Юрий Дмитриев. – Но один раз из-за меня два раза шмон в камере устраивали, потому что я отказался сбривать бороду. Потому что по закону, пока ты не осужден, то можешь этого не делать, а на меня давить начали, но я не поддавался. Ну и поскольку не прислушался, скажем так, к отеческим советам, то перевернули нам все с ног на голову. Но, понимаете, мою душу уже поздно менять, даже тюрьмой. И то, что я читал раньше о тех людях, которые сидели в этой тюрьме, этот опыт помог мне понять их мировоззрение, их переживания: как они по этим же коридорам ходили, как они содержались в этих же камерах, и что с ними потом делали – я же тоже это знаю. Поэтому, наверное, я просто глубже прочувствовал все, что они чувствовали. И я надеюсь, что когда-нибудь это выльется в несколько строк, не с потолка взятых, а самолично выстраданных...
– Когда вы первый раз приехали в Сандармох, что там было?
Радости не было никакой, потому что ямы-ямы-ямы, по всему лесу
– Когда мы туда в первый раз приехали, никакого Сандармоха еще не было. А когда уже поняли, что это именно то место, поверьте мне, радости не было никакой, потому что ямы-ямы-ямы, по всему лесу. И ты представляешь всю глубину трагедии. А потом что? Потом была простая работа: копали, прокуратура и эфэсбэшники над нами со всех сторон стояли, а мы все копали, доставали, считали. Муторное дело... Ни в Сандармох, ни в места других захоронений я пока поехать не могу, я под подпиской и не должен выезжать из Петрозаводска, не должен ничего нарушать. У меня было время обо всем подумать, потому что незавершенность остается, тянет меня туда (на места захоронений. – РС), и я уже составил примерный план, что мне дальше делать – в этом году по крайней мере.
Надо закончить рукопись, которую я не успел доделать до ареста. Это 126 тысяч человек, о которых, к сожалению, наше государство ничего знать не хочет. У примерно 20 процентов этих спецпереселенцев и трудпереселенцев потомки живут в Карелии. И вот я хочу дать им знания об их уже прадедушках и прабабушках: откуда они родом, за что их к нам сюда прислали и что с ними здесь было в первые годы их карельской ссылки. Если они здесь умерли, то где похоронены, ведь кроме работы с документами, я же еще объездил пол-Карелии, я же нашел все кладбища на спецпоселках. Даю GPS-координаты, можно ли к этим поселкам проехать и как это сделать, чтобы каждый, кто найдет в себе силы, мог посетить дорогие для него могилы.
– По статистике, у нас уже 0,5 процента оправдательных приговоров. И если все пойдет по плохому сценарию и вас осудят, то кто продолжит ваше дело?
– Свято место пусто не бывает. Найдутся люди. Для этого не надо никого за руку брать, что-то объяснять, показывать. Если возникнет у человека потребность, если внутри себя он ее вырастит, то он найдет способы и методы. А что касается суда, то я гаданием не занимаюсь. Я всегда в таких случаях привожу слова Варвары Брусиловой, которая на своем последнем слове на московском трибунале, который приговорил ее к высшей мере наказания (а ей было 22 года, и у нее был ребеночек маленький на руках), сказала так: пощады и милости я у вас не прошу, любое ваше решение я приму совершенно спокойно, потому что по моим религиозным верованиям смерти нет. И тут то же самое. Верят в меня мои близкие, родные, друзья, товарищи – и слава богу, остальное меня как-то мало интересует. Я знаю, чем наши власти занимались раньше. Если они хотят продолжать заниматься тем же, ну что ж – я один из персонажей моей карельской Книги памяти. Ну, было их 14 с половиной тысяч, а станет 14 тысяч и 501, и все.
– Когда вас арестовали, то проходила информация, что книга ваша недописанная пропала...
– Пока без комментариев, просто потому, что я еще не во всем успел разобраться и найти, где что лежит. Времени ни на что пока не было, вот свет к вашему приходу не успел починить.
– В последнее время к месту и не к месту вспоминают 1937 год. У нас сейчас сажают за перепосты, хватают на согласованных митингах и т. д. А как бы вы определили наше время?
– Определяется время наше легко и просто. Открывается наша действующая Конституция, и попробуйте ее выполнить от первого пункта до последнего. И если вас не заметут, то 1937 года нет. А если вам скажут: да мало ли чего там написано, что это за книжонка такая, вот сами и думайте.
– Пока вы были в СИЗО, там часто о политике разговаривали?
А потом, глядишь, и другие стали Бога искать, кто-то больше, кто-то меньше
– А с кем там говорить о политике? Сокамерники у меня были разные, но в том СИЗО, где я был, 70 процентов народа – это бывшие воспитанники детских домов, дети из неблагополучных семей с шестью классами образования, в лучшем случае семь классов. Встретили меня нормально, если кто-то интересовался, чем я занимался, то да, лекции были: и по истории расстрелов в Карелии, и по конкретным судьбам людей. Со мной сидел потомок одного из моих самых-самых старых знакомых, Арвара Мякеля из Кондопоги. И я ему рассказывал про его прадедушку. Карелия – республика маленькая, народу у нас как в большой деревне. Немножко все друг про дружку слышали, какими-то боками даже родственники. Я человек верующий, и начал ставить условия: ребята, когда я молюсь, а это утром и вечером, нежелательно матом выражаться. "А что будет?" – спрашивают. "А боженька прилетит и такую дюжину выпишет!" – и все, как-то все устаканилось, все тихо и мирно. А потом, глядишь, и другие стали Бога искать, кто-то больше, кто-то меньше.
– Как вы относитесь к тому, что церковь все больше сращивается с государством?
– А вы верите в Бога или верите в церковь? Бог должен быть в сердце. А остальное придумали люди, чтобы развести денежные потоки.
– Как вы думаете, когда мы перестанем бояться своего прошлого? Запрещать фильмы о нем, переписывать историю?
– Все наши права написаны в Конституции. Когда мы добьемся того, чтобы она исполнялась, тогда и перестанем, наверное. Или наоборот: в начале перестанем бояться, а потом начнем исполнять Конституцию, все – от верха до низа. В каких-то странах ведь это возможно, так почему бы нам к этому не стремиться?
– Вы пока в СИЗО были, сильно похудели?
– Сначала сильно схуднул, а потом ничего. Еда, ну, кхм, нормальная. Вот Катюшка (дочь Дмитриева. – РС) колбаски принесет, подрежешь ее туда и ничего, есть можно. Колбаску, – рассказывает Дмитриев.
На день рождения друзья и соратники из разных городов скинулись и подарили Юрию Дмитриеву новый компьютер. Тот, на котором он писал свои книги, изъяли во время обыска, больше ему работать не на чем. На письменном столе старые черно-белые фотографии, мама с папой. "Отец мой солдатиком был, минометчиком на фронте под Ленинградом, а потом дорос до полковника танковых войск", – рассказывает Дмитриев. Рядом с фотографиями – цитаты из Эренбурга, которого Дмитриев считает лучшим публицистом того времени. "Может быть, без памяти жить и легко, но вряд ли такая жизнь достойна человека. Как не тяжела порой память, именно она отличает людей от бабочек и культуру от первобытного прозябания", – написано на табличке.
К деду подбегает 8-летняя внучка Соня, обнимает его за шею. "Какая девочка у вас красивая", – говорят ему друзья. "Что-что, а внуков я делать умею, – смеется Дмитриев. – Да, курю много, с 14 лет, "Беломору" не изменяю. Я провел исследование и узнал, кто это название придумал. Оказывается, это коллективное творчество. В 1934 году работницы фабрики им. Клары Цеткин проезжали с экскурсией по Беломорканалу, а через несколько месяцев появились эти папиросы, правда, кто пачку саму нарисовал, я пока так и не выяснил".
Он подходит к платяному шкафу, в котором вместо одежды – горы разных коробочек и бумаг.
– Хочу показать вам карту карельских спецпоселений, – говорит он. Долго ищет, но так и не находит. Зато достает коробочки с орденами и показывает их нам. – Это мои, и все они не от властей, а как бы сейчас сказали – иностранных агентов, а еще есть от тех, кто меня по роду своей службы терпеть не может.
От коммунистов, например: вот как бы они меня не любили, но ведь обращаются ко мне, а я им помогаю, помогаю с перезахоронениями наших солдат, которых я нахожу в карельских лесах, или вот за уточнение списков погибших Онежской флотилии. А это вот, по нынешним временам, вообще хрен знает какая вражеская награда: Союз офицеров Украины вручил мне ее за то, что я несколько десятков имен вернул им из небытия. Вот польский орден, а с Польшей у нас тоже сейчас очень сложные отношения, а я по их гражданам тоже много сведений собрал и передал им. Все эти награды мне одинаково дороги. А знаете, какую нашу награду я хотел бы получить? Медаль "За отвагу". А остальные уже от лукавого.
– А это правда, что первый череп вы еще ребенком нашли?
Если мы наплевательски будем относиться к нашему роду, какой мы на фиг народ-то? Да никакой
– Правда, мне лет 11 было, в Бобруйске мы тогда жили, с пацанами играли в футбол, там как раз рядом коммуникации рыли. И мы наткнулись на человеческие останки. Нашли череп, стали его пинать. Поиграли в него футбол, пока не пришел кто-то из старших и не обматерил нас как следует. Помню, бабушка какая-то пришла, сгребла их в платочек и куда-то понесла. Мы еще говорили: вот ведь Баба-Яга какая-то пришла... Вот, наверное, за какие-то те свои грехи и расплачиваюсь до сих пор... Мы ведь приходим на белый свет не просто так, мы должны выполнить какую-то свою работу. Вот перед "полтинником" сел тут за столом и подумал: 50 лет ты прожил, считай, две трети позади, и что ж ты сделал? И стал разбирать свою жизнь по шажочкам.
И понял: все, что в моей жизни было, как бы вело меня к этой работе, для меня до сих пор в непонятках остается, чем мне пригодится фехтование на рапирах и гребля на байдарке. Все остальное, чем я в жизни занимался, оно мне уже помогло, оно меня уже на эту дорогу вывело. Вышел я на нее лет 30 назад и не так давно понял, что это тот путь, по которому я должен идти. Мое дело – возвращать память. Понимаете, у каждого должна быть могила. Если мы наплевательски будем к нашим могилам относиться, к нашему роду, какой мы на фиг народ-то? Да никакой.
В дом приходят все новые и новые гости.
"Ну с чем тебя больше поздравлять: с днем рождения или с выходом из СИЗО?" – спрашивают они. "С днем рождения, конечно! – не сомневается Дмитриев. – Тюрьма любая имеет срок, который рано или поздно кончится, это явление временное, выйдешь оттуда или сам или вперед ногами. А день рождения следующий может уже и не наступить, седьмой десяток как-никак. В нашей стране, к сожалению, несмотря на все ухищрения Минздрава, мужики долго не живут. Но меня в СИЗО всего проверили, везде "просветили", давление 115 на 75, хоть завтра в космос. Так что поживу еще. Буду продолжать делать то, что делал: воспитывать своих внуков, писать книги".
