Политика породила в Грузии много зла, и неудивительно, что в посвященных ей статьях и дискуссиях почти всегда присутствует сентиментальное обращение к несбывшемуся – «Ах, если бы история прошла иным путем». Из него произрастают разветвленные фантазии и буйные заросли «альтернативной политологии», и даже самые трезвомыслящие мужи нередко днями выясняют «что было бы, если бы...»
Расшифровывая знаменитые романы Пруста и Пастернака, Мераб Мамардашвили говорил: «...там есть магические встречи: вот где-то, на каком-то полустанке встречаются люди, созданные друг для друга, но не узнающие друг друга, будто предназначенные друг другу судьбой, но в этой встрече прошедшие мимо». Сложно разобраться в отношении грузин к недавнему прошлому, не поняв, как на них влияют несостоявшиеся свидания с лучшим будущим, предотвращенные в последний момент события, о которых они вновь и вновь пытаются рассуждать, делая их все более осязаемыми, почти реальными. До таких крайностей, как в России, дело не доходит – там, возможно, из-за поражения в холодной войне, книги, описывающие альтернативную историю страны, пользуются бешеной популярностью. Но на пристрастие к «национальному болеутоляющему» указывают и постоянные обращения к теме «Мой милый, если б не было войны...» и гневные возгласы «Звиаду (Эдуарду, Михаилу, Бидзине – нужное подчеркнуть или перечеркнуть) следовало поступить так...»
Изучая феномен, можно с ужасом обнаружить, что лидеров, как правило, упрекают за излишнюю мягкость по отношению к оппонентам так, словно президенты Грузии должны были брать пример с Дейнерис Таргариен из сериала «Игра престолов», а премьер-министры – с ее дракона. Эта испепеляющая ненависть отчасти компенсируется мелодраматическими репликами – «Если бы они договорились», «Если бы объединились»... Доктор Юнг, вероятно, усмотрел бы за ними инфантильное стремление к пренатальной безмятежности, к растворению в бессознательном, тем более что они опираются на ложные, но очень стойкие воспоминания о том, «как мы раньше любили и уважали друг друга». Отбросить эти мысли намного сложнее, чем безумные планы мизантропов, поскольку размышления о новейшей истории Грузии пугают не меньше, чем ночные прогулки по кладбищу.
Возможно, следует вернуться ровно на 30 лет назад – в июне 1989-го нация, ощутившая себя единой после трагедии 9 апреля, испытала разочарование, когда учредительный съезд Народного фронта, вопреки ожиданиям, наглядно продемонстрировал, что консолидации политических сил не будет.
После апрельских событий началась агония советской власти в Грузии. Общество отвернулось от нее, а местная номенклатура, предчувствуя перемены, пыталась доказать, что служит не враждебной внешней силе, а национальному делу, но вместе с тем избегала открытой конфронтации с Кремлем. Эти разнонаправленные устремления наложили характерный отпечаток на поведение членов грузинской делегации на Первом съезде народных депутатов СССР (25.05-09.06.1989 г.).
После того как 9 апреля четырехлетний конфликт между Эдуардом Шеварднадзе и Джумбером Патиашвили завершился полным поражением последнего, возникли предпосылки для консолидации правящей элиты. Но в то же самое время она оказалась отрезана от возмущенных масс, которые требовали вести страну к независимости, – из-за этого влияние радикалов росло как на дрожжах. Тогда в верхах задумались о т.н. прибалтийском сценарии.
Народный фронт должен был сплотить различные группы и стать своего рода «генштабом» национально-освободительного движения примерно так, как это произошло в Эстонии, Латвии и Литве. Ключевая роль отводилась верхушке интеллигенции, призванной направить буйную энергию «неформалов» в русло политики, вырабатываемой на основе тайных соглашений с «красной» номенклатурой. Когда после 9 апреля Гамсахурдия и других организаторов митинга ненадолго посадили в тюрьму, видные представители творческой интеллигенции ходатайствовали за них, чуть позже (14.06.89) известный поэт Джансуг Чарквиани написал в своей статье следующее: «Сегодня они на свободе и борются вместе с нами за будущее Грузии, разве и это не было сделано от имени нашего великого писательского сообщества?.. Да, вместе, только вместе – у нас нет танков, нет химических отравляющих веществ, поэтому наша сила в единстве!». Три последних слова в 2004-м украсили герб Республики, но ни единства, ни силы так никто и не увидел.
Радикалы, вероятно, с самого начала поняли, что их хотят «загнать в стойло». А «сливки общества» опасались и в то же время презирали их. Стороны видели друг в друге не только политическую, но и экзистенциальную угрозу, и скрыть это под паутиной тактических уловок было, по сути, невозможно. Вокруг руководящих органов еще не сформированной организации развернулась яростная борьба. Мераб Мамардашвили и другие «умеренные» выступали за создание представительного совещательного органа, а радикалы хотели, чтобы Народным фронтом руководило относительно малочисленное правление, и большинство поддержало их. Некоторые авторы видят в отвергнутом «совещании» прообраз Парламента, и, возможно, их воображение рисует дебаты Гамсахурдия и Мамардашвили, через слово ссылающихся на Декарта и Хайдеггера, но «альтернативная реальность», скорее всего, оказалась бы столь же неприглядной, как и сам учредительный съезд с бесконечными скандалами и агрессивным давлением на инакомыслящих (например, на известного ученого Александра (Лали) Джавахишвили).
Большинство современников помнит разве что знаменитую речь Мамардашвили о родине и истине и выступление Гамсахурдия. Он, в частности, сказал, что «незаконные автономные образования» нужно упразднить, и раскритиковал тот пункт проекта программы Народного фронта, где говорилось о выработке Конституции, «в полной мере выражающей интересы грузинской нации и представителей других наций, проживающих в республике». «Опять уравнивание, друзья», – заявил Гамсахурдия: Грузия – это страна грузин. Эта аксиома должна быть представлена и отражена в данной программе. И Конституция должна выражать интересы грузинской нации (аплодисменты) и в то же время интересы всех личностей, к какой бы национальности они не принадлежали (аплодисменты)». Комментируя ту речь, сторонники бывшего президента, как правило, указывают на различия между терминами «нация», «национальность», «этнос» и т. д. (в 1989-м в этих нюансах разбиралась разве что пара сотен интеллектуалов). Но «звиадисты» избегают разговоров о том, как слова их лидера могли быть восприняты азербайджанцами (в те дни в местах их компактного проживания произошли межэтнические столкновения), армянами, абхазами, осетинами, русскими, греками и многими другими жителями республики – речь примерно о 30% населения, если опираться на данные переписи, проведенной в том же году.
Восстанавливая в памяти события 1989 года, невозможно забыть о том, как в начале 90-х всадники Апокалипсиса проскакали по Тбилиси и Цхинвали, Абхазии и Мегрелии, так что запоздалый возглас «Договоритесь же наконец!» следует считать нормальной эмоциональной реакцией. Но когда чувства схлынут, на поверхности покажется очень интересный вопрос.
О чем и как, собственно говоря, могли договориться Мераб Мамардашвили и Звиад Гамсахурдия? Ситуация вряд ли бы упростилась если бы к ним присоединились Эдуард Шеварднадзе, Мераб Костава и, скажем, Джаба Иоселиани. Какой консенсус мог быть достигнут на стыке несопоставимых позиций? Не исключено, что на той ступени развития ни элита, ни общество в целом попросту не сумели бы прийти к лучшему результату.
Феодальная раздробленность национального сознания и, следовательно, политического спектра («каждый грузин – сам по себе государство, каждый царь») признана главным препятствием для развития и источником множества бед. Но, несмотря на побочные эффекты, она с давних пор являлась весьма действенным средством против тирании, которую несомненно могло породить сочетание несовместимых элементов, так же, как это произошло в упомянутом выше сериале. О выстраданных и принятых в последние десятилетия правилах в 1989-м не думал почти никто. Общество, застывшее в своем развитии примерно там, где его застигло большевистское вторжение, т.е. в 20-30-х годах ХХ века, вряд ли внезапно, чудесным образом осознало бы ценность демократии, прав человека и необходимость самоограничения. Всеобщее единение на той стадии, вероятно, не привело бы к тем же результатам, что в странах Балтии, имевших больший республиканский опыт, и, безусловно, могло увенчаться созданием сильного авторитарного режима, использующего этнократическую идеологию. Консенсус не всегда панацея. Впрочем, выжившим в 90-х кажется, что ничего худшего с Грузией не случилось бы. Они погружаются в тихий омут альтернативной истории, сожалея о том, что лидеры так и не договорились.
Написав «В 1989-м нам было по 18 лет», в принципе, можно и не продолжать. Память сама выстроит ассоциативные ряды длиной в тысячу ли и глубиной в двадцать тысяч лье, позволит мысленно пройтись по проспекту Руставели, наслаждаясь июньским солнцем и легкостью бытия, даже не заметив, что в филармонии проходит съезд Народного фронта. И подведет вплотную к параллельной реальности, где никто не умер из-за отсутствия еды и лекарств, не погиб на гумистинских позициях, не сгинул в наркотическом аду, не исчез из агонизирующей столицы, не растратил жизнь, тщетно пытаясь откупиться от страха внезапной смерти, не начал лгать, воровать, убивать.
Мечты о несбывшемся, которое на самом деле было невозможным, – это последнее искушение нашего поколения. Они мешают принять прошлое таким, каким оно являлось на самом деле с его ошибками, преступлениями и опытом, болезненным, но очень ценным для запоздалого взросления как отдельных личностей, так и нации в целом. Освободиться от их власти намного труднее, чем свергнуть диктатора или победить агрессора, но иного выхода у нас, кажется, нет.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
