Когда хватает пальцев на одной руке, чтобы ответить на вопрос, сколько тебе лет, люди вокруг еще не делятся на богатых и бедных. Ребенок еще не знает, что такое национальность, социальный статус, ориентация и образование. Мир умещается в границах квартиры, где все живет по правилам одного дома. Человек еще не научился ненавидеть, терпеть, сожалеть, причинять боль и получать ее бумерангом обратно. Все это в какой-то момент придется прочувствовать в первый раз – еще не осознавая, что именно вызывает эти чувства и какова причинно-следственная связь между ними и определенными событиями.

Некоторые из них полностью стираются из памяти, как мел с доски мокрой губкой, другие застывают стоп-кадрами – объемными, выпуклыми картинками, которые, как вспышки, возникают моментами, кажется, из ниоткуда, и возвращая туда, где все было так просто и сложно одновременно. Ведь мама больше никогда не будет такой красивой, как там, в детстве, папа – таким сильным и смелым, радость – такой настоящей, а взгляд – таким чистым, незамутненным правилами, установками и условностями, которыми мы обрастаем с годами.

Мое первое воспоминание – прадедушка. Он держит меня за руку, и вместе мы гуляем по дому. Мне он кажется огромным – сверху с высокого потолка свисает люстра, хрустальные висюльки на ней покачиваются на сквозняке. Мне нравится наблюдать за ними и за узорами, вырисованными на потолке дождевой водой, протекшей с крыши. Они легко приобретают формы животных и сказочных созданий каждый раз, когда я меняю угол обзора. Смешной непропорциональный слон превращается в рыцаря, если обойти большой обеденный стол справа. На этом массивном столе в центре застекленной столовой расстелены газеты. На них сушится кизил. Ярко красные крупные капли на черно-белых газетных листах. В окно пробиваются цветы глицинии – те, что очень похожи на виноградные грозди. Прадед крепко держит меня за руку и говорит: «Запомни, это твой дом». Я до сих пор очень отчетливо помню его лицо – именно то, как он выглядел, когда мне было три, а ему почти 90. И это не то лицо, которое смотрит на меня с фотографий его молодости.

Почему именно этот день так отчетливо врезался в мою память, я точно не знаю, вернее – могу лишь ощущать нечто очень важное в нем, на интуитивном уровне. Но, когда мне было 13 – и это было уже абсолютно осознанно, – я пообещала себе запомнить себя такой, какой я была тогда.

Этот проект – послание мне, 13-летней (я тебя не забыла!), всем, кому уже было 13 или исполнится в будущем. Герои этого проекта: режиссер Лана Гогоберидзе, поэт Бесик Харанаули и Гела Чарквиани – писатель и дипломат, рассказывают о своем детстве.

Лана Гогоберидзе и игра на морском берегу миров

Мама

Мне было шесть, когда я потеряла отца, а когда было семь – маму. От меня скрыли арест мамы. В ту ночь – а тогда ведь обычно ночами забирали людей – я спала с бабушкой. Мне кажется, мама чувствовала, что за ней должны были прийти и не хотела, чтобы я это видела. Уже утром мне сказали, что мама поехала в Ростов, чтобы разузнать что-либо о судьбе отца. Я в ту же секунду поняла, что произошло, но мне как будто нравилось… так было комфортнее – включиться в эту «игру» и не знать, что маму арестовали. Без нее я провела 10 лет. Поэтому те первые ощущения наиболее сильные – но эти картины как будто даже не реалистичны, а скорее абстрактны и в то же время эмоциональны. Как я вспомнила маму, когда встретилась с ней в 17 лет – это был ее голос. У нее был очень низкий голос. У меня он тоже довольно низкий, но у нее был еще ниже. И вот этим голосом, когда я была еще совсем маленькой, она почему-то часто повторяла фразу: «Море было тогда таким спокойным, что я даже уже не помню, было или не было…» Вот этот образ у меня сохранился в памяти о маме – какая-то нежность, которая воплощалось в одном только голосе, можно сказать.

Папа

В нашей жизни произошло столько переосмыслений… Отца, который был одним из тех, кто стоял у истоков создания Советской Грузии (расстрелян в марте 1937 года), после того как его понизили в должности, отправили в Ростов. И вот что врезалось мне в память о нем… Там, в Ростове, выпускали детские машины. Это было какое-то чудо на те времена. Отец прислал мне оттуда такую машину. Я гоняла на ней по улицам – была чуть ли не Шумахером. Позже отец приехал. Я все время была во дворе, все время с разодранными локтями и коленками. И вот отец подозвал меня и велел собрать соседских детей. Он извинился перед ними за то, что не смог всем прислать машины, и сказал: «Знайте, эта машина принадлежит вам так же, как и Лане». Я, надо сказать, даже немного оскорбилась, но все же почувствовала, что в этом было что-то справедливое. Уже потом я поняла, что это были понятия тех первых коммунистов – желание установить всеобщее равноправие. Но все мы знаем, чем это обернулось для всех нас в конечном счете…

Несправедливость

Я очень любила читать стихи. Этим очень хорошо пользовались в советских школах. На каждом празднике я выступала со стихом Гюго о баррикадах – читала сперва на французском, а потом в грузинском переводе. И вот, на один из праздников сижу в классе – знаю, что меня должны забрать на репетицию. Заходит учительница, указала на нескольких детей и вывела их. А меня нет. Это было очень странно. А потом эта учительница – она меня, кстати, очень любила, как и я ее, – отвела меня в сторону и сказала: «Знаешь, Лана, не обижайся, но нам запрещено, мы не можем разрешить зачитывать стихи детям, отцы которых сидят в тюрьме. А у тебя и папа, и мама арестованы». Вот в тот день весь мой мир рухнул: тогда я поняла, что я ребенок, у которого нет ни мамы, ни папы.

«Социальная сеть» «Поэзия»

В те времена мы находили спасение в поэзии. Тогда я, конечно, этого не понимала – мы просто все были этим крайне увлечены. Стихи писали все. И те, кто стал настоящим поэтом в будущем, и все вообще. Стихи стали для нас одним из основных способов общения. Когда мне было 13, я отдыхала в Патара Цеми – ждала приезда Резо Табукашвили и написала стихотворение про «поезд-кукушку». Оказывается, в то же время он писал стихи для меня и, когда приехал, бросив мне пачку своих стихов, говорит: «Я для тебя столько стихов написал, а ты мне – ничего». И тогда я ему прочитала то стихотворение про кукушку. Такая у нас была любовь тогда. Первая любовь.

Море

Море было каким-то спутником всей моей жизни. Отца арестовали в Хосте. На следующее утро мама одна вышла к морю. Я смотрела, как она шла к нему. Море было таким спокойным в то утро. Вот тогда и отпечаталась у меня в памяти эта строчка: «Море было тогда таким тихим, что я даже не помню, было то или не было…» Похожий поэтический образ есть у индийского поэта Рабиндраната Тагора. Он видит мир как игру детей на морском берегу бесконечных миров. Вокруг смерть, тонут корабли, а дети продолжают игру. Это бессмертие детства – детства, как… даже не знаю, как, действительно, у Экзюпери, сказавшего, что все мы родом из детства – но мы не просто родом оттуда, оно всегда существует. Детство существует само по себе. Поэтому человечество и существует. Поэтому должно продолжить существование, мы должны выжить и коронавирус этот пережить. Именно для того, чтобы детство существовало, и дети продолжили играть на морском берегу бесконечных миров.

Бесик Харанаули и его супергерой

Мама

Наша деревня была деревней старух. Было всего два старика – я присматривал за ними и многому у них учился. Бедность была повсюду. Она была обычным явлением, стандартом. Об этом даже никто не переживал. Люди принимали как должное, что обувь должна протекать, что еды нет, хлеба… Да, хлеб – было самое сложное.

Мы жили в одной комнате – я, мама и бабушка моя. В этой комнате был камин, который был источником всего самого необходимого, – там мы и грелись, и еду готовили там же. Бабушка моя была прикована к постели. Мама работала учительницей – школа была для нее на первом месте, она все отдавала ей. Я по ней все время скучал, по маме, из-за этого.

Пару раз она отправляла меня на отдых в Картли. И однажды я заболел, меня положили в больницу. Она была такой серой – более серого я никогда ничего не видел. Я тогда уже умел находить подход к людям – упросил медсестру написать маме письмо, что лежу в больнице и жду ее. И вот такая картина: рельсы, по ним идет мама. В туфлях на высоком каблуке. На ней шелковое платье в мелкую крапинку, с вырезом вот здесь. Она осторожно идет по рельсам, а я вижу ее из окна больницы. И она такая красивая, такая прекрасная, что я и не знаю, что делать. Хочу побежать – быть там, рядом, чтобы проводить ее к себе.

Мама была человеком очень творческой природы. Бесстрашной. Могла огромную собаку взглядом остановить. Мне тогда казалось, что ей не бывает холодно, а крапива не обжигает руки.

Бабушка моя

Мы с бабушкой моей были неразлучны. Я каждый раз бежал из школы сломя голову к ней. Мы были очень дружны с ней. Мама с ней, как директриса, общалась строго. А у нас с бабушкой моей все было совсем по-другому. Еще до того, как она слегла, мы пошли с ней как-то на базар. Продавать мацони и яблоки. Стоим с бабушкой моей – ни мацони не продается, ни яблоки. И вдруг появляются какие-то люди, то ли цирк бродячий был, то ли еще кто-то…Словом, вижу, вдруг на базаре у нас – медведь. А рядом с ним эти люди, которые почему-то совершенно спокойно к этому всему относятся. Медведь на базаре! И он подходит к нам с бабушкой моей и берет яблоко! Это тогда казалось мне не просто приключением, а приключением какого-то гигантского масштаба. Я и до сих пор, по-моему, не справился с этим впечатлением.

Чичиа

Моего лучшего друга все называли Чичиа. У меня в каждой книге есть Чичиа – я таким образом везде его вспоминаю. Он был странным. Я его тогда очень любил и сейчас люблю. С ним всегда было легко. Дело не в чем-то конкретном, или в каких-то умениях. Мы просто ходили вместе. Он рыбачить любил, а я, пока он рыбачил, вокруг круги нарезал. Это было и нашим театром, и кино, и всем на свете.

Мы жили по соседству. Раньше зимой такой снег выпадал, что между нашими дворами стирались границы. Как таковых заборов в принципе и не было, но условная граница-то была. И потом, когда все это замерзало – я выходил и шел прямо до дома Чичиа. Мы как-то придумали, что этот лед под нами провалился и мы упали под него. Нафантазировали себе такое кино.

Супергерой

Для меня идеал – ребенок, которым я был. Он для меня герой – из-за того, что он перетерпел, что видел… Он был очень любопытным и везде старался проникнуть. Мне до него никогда не возвыситься. Что бы я не сделал. Со всем остальным еще можно как-то расплатиться, но что сделать для него – не знаю. Так и не понял, чего он от меня ждет.

Гела Чарквиани и первый урок дипломатии в пять лет

Мама

Мама была сиротой. Ее родителей не стало, когда ей было семь. При этом мама была из католической семьи. Растила ее тетя – Пело.

А потом ей пришлось пройти путь, похожий на путь Золушки – в 27 лет она стала женой первого лица Грузии (Кандид Чарквиани – первый секретарь ЦК Компартии Грузинской ССР). Я думаю, что это ее и пугало немного. Это ведь такая странность: девочка, сирота вдруг попадает в центр внимания, все перед ней заискивают, все улыбаются… Но из-за этого она была довольно строгой с нами, детьми. Почему? Чтобы мы не думали, что получили все это благодаря каким-то заслугам. Говорила: «Вы ничем не лучше других, вы такие же, как все. Все это случайность и завтра все может закончиться». И действительно настало время, когда все рухнуло.

Папа

Папа был совершенно другим. Для начала надо сказать, что мы видели его редко. У Сталина был очень интересный режим дня – главным образом, ночной. И весь Советский Союз подстраивался под него. Разумеется, как и мой папа. Он уходил на работу где-то к 11, потом к половине шестого возвращался и после обеда снова уходил. К слову, отец считал, что обедать должны все вместе. Фактически это был тот период, когда он мог сказать нам что-то. Были еще воскресенья. Тогда мы обычно выезжали за город. Отец постоянно учил нас чему-то. Он считал, что все держится на знаниях и на интересе: если тебе что-либо интересно, ты обязательно изучишь этот вопрос. А знания он считал главной ценностью. Он учил нас, к примеру, названиям всех растений. Я по сегодняшний день удивляю продавцов фруктов, потому что прекрасно разбираюсь в сортах яблок, скажем.

Страх

Первый раз ощущение страха я испытал в зоопарке. Больше всего я ждал встречи со львом. Этот лев почему-то посмотрел на меня и начал истошно рычать. Вот тогда я почувствовал жуткий страх, который настолько прочно осел во мне, что после этого, каждый раз открывая дверь подъезда, все время проверял – не стоит ли там лев.

Наказание

У нас, как я сказал, было особое положение, и нас, разумеется, обслуживал шеф-повар – Леван. Он про себя обычно говорил: «Я – повар-инженер». У мамы вдруг появилась такая мысль, что Леван иногда уносит что-то домой. Словом, одним прекрасным утром я зашел на кухню и сказал: «Леван, почему ты воруешь?» Он будто и не обратил внимания. Тогда я еще раз выкрикнул: «Почему воруешь?» В это время ворвалась мама, вывела меня и ударила так сильно, что у меня пошла кровь. Я-то заслуживал это, потому что, разумеется, не должен был этого делать, но этот случай научил меня, что человек должен быть дипломатом. Что даже если ты уверен, что кто-то что-то уносит, – нельзя говорить ему об этом так прямо. И еще одно: при детях взрослые не должны обсуждать других людей.