28 октября исполнится 30 лет со дня проведения эпохальных выборов 1990 года. Их часто называют «первыми многопартийными», что не вполне верно, так как «первородство» по праву принадлежит выборам Учредительного собрания Грузии в 1919-м. Но о них мало кто помнит, а наши современники почувствовали, что могут изменить судьбу страны именно в октябре 1990-го, а затем еще раз, пять месяцев спустя, в день референдума о независимости. Несмотря на страшные события последующих лет, тот эмоциональный подъем не изгладился из коллективной памяти. Воспоминания о нем обычно предшествуют драматической реплике «Но потом…», которая, несмотря на краткость, вмещает в себя и холод, и голод, и безысходность, и ползущую мимо горящих домов бронетехнику, и множество мелких, как осколки, деталей – их нельзя извлечь из сознания, не повредив его.
Угасавший коммунистический режим все еще казался апокалиптическим зверем, но после выборов он будто бы уменьшился, съежился и, как мышь, юркнул в дальнюю щель. Сила демократического волеизъявления пьянила, порождала эйфорию, и как-то внезапно, в одночасье, возможным показалось все. Почитатели Звиада Гамсахурдия считают, что демократия была растоптана 14 месяцев спустя, когда президент покинул страну после переворота, а всенародно избранный Верховный совет прекратил работу. С формальной точки зрения это так, но на деле в умерщвлении новорожденной демократии участвовали обе стороны, и они засучили рукава задолго до того, как на проспекте Руставели заговорила артиллерия. В годовщину выборов СМИ еще раз перечислят названия полузабытых политических объединений, указав, сколько мандатов они получили по пропорциональной и мажоритарной системе. Но за достославными выборами 1990 года неотвязной тенью следует призрак несостоявшихся парламентских выборов 1991-го – вариант развития событий, который мог уберечь страну от гражданской войны и ужасающего урона, нанесенного демократической идее.
В 1990-м часть партий бойкотировала «советские выборы» в Верховный совет и организовала выборы в Национальный конгресс. По их мнению, именно он должен был стать главным инструментом освободительного движения. Их силы уменьшились после того, как в феврале 1991-го власти арестовали руководителей «Мхедриони» во главе с Джабой Иоселиани, но они сохраняли определенное влияние на умы и вели борьбу против Гамсахурдия не в парламенте, а на улицах, постепенно раскачивая ситуацию.
«Круглый стол – Свободная Грузия» получил на выборах 1990 года 53,99% голосов, а Коммунистическая партия – 29,58%. Она слабела с каждым днем по мере того, как распадалась советская система, и ее фракция не оказывала Гамсахурдия реального сопротивления. Тем не менее после провала путча ГКЧП в Москве он запретил Компартию и изгнал из Верховного совета ее депутатов. Повод для этого предоставило опубликованное в газете «Цховреба» (21.08.91) сообщение пресс-центра ЦК КПГ, в котором говорилось, что Бюро ЦК КПГ «считает своевременным, целесообразным введение чрезвычайного положения в ряде регионов СССР и осуществление намеченных ГКЧП мероприятий», и выражает уверенность, что Грузию из тяжелого положения выведут лишь «спокойствие, поддержка ГКЧП, единство трудящихся всех национальностей и неустанный труд». Во второй половине того же дня, после провала путча, коммунисты примчались в редакцию «Сакартвелос республика» с заявлением о том, что информация об обмене мнениями в Бюро «неправильно отражает его отношение к произошедшему и к ГКЧП и полностью не соответствует содержанию принятого им постановления». Но это не помогло – Компартия была запрещена, а полномочия ее депутатов прекращены.
Если бы в наши дни из парламента по какой-либо причине выбыли депутаты, за которых проголосовала чуть ли не треть избирателей, вопрос о досрочных выборах встал бы автоматически. Безусловно, с октября 1990-го по август 1991-го, а особенно после краха ГКЧП, количество сторонников Компартии снизилось, и значительная часть населения видела в ней не обычную партию, а проводника интересов внешней враждебной силы. Но тем не менее решение о «переголосовании» с учетом изменившихся реалий напрашивалось и даже обсуждалось в верхах. Звиад Гамсахурдия отбросил эту идею. Интересно, что после выборов 1990-го первый президент несколько раз подчеркнул, что победа «Круглого стола» станет окончательной, когда он получит две трети мест, «потому что в будущем нас ждут большие сражения, большое противостояние с Центром, и, если в парламенте не будет единства, мы вряд ли добьемся реального успеха» («Ахалгазрда ивериели» 13.11.90).
Противники Гамсахурдия утверждали, что быстрая расправа с коммунистами была призвана нейтрализовать недовольство, вызванное нерешительной позицией властей в период московского путча. Она создала повод (его не следует путать с причиной) для того, чтобы часть гвардии во главе с Тенгизом Китовани перестала подчиняться президенту. А 2 сентября произошло ожесточенное столкновение между милицией и участниками оппозиционного митинга. Выяснить кто (и главное – почему) начал первым, так и не удалось; многие участники событий утверждают, что огонь по людям открыли снайперы «третьей стороны». И когда 15 сентября на сессии ВС Гамсахурдия сказал: «Очевидно, что в милицию прокрались враждебно настроенные по отношению к нам лица», это еще больше запутало и усугубило ситуацию.
Конфликт обострялся – в конце сентября, после серии стычек, гвардейцы Китовани взяли под охрану митингующих оппозиционеров и сотрудников телевидения. В центре столицы сложилась крайне опасная ситуация, поскольку неподалеку находились отряды, верные Гамсахурдия. После переговоров при посредничестве патриархии стороны удалось развести, и мятежные (оппозиционные? протестующие? – подобрать точный термин не так-то просто) гвардейцы расположились в окрестностях Тбилисского моря. Но для выхода из кризиса требовалось нечто большее.
В те дни руководители входившего в «Круглый стол» Союза традиционалистов предложили президенту провести внеочередные выборы; они обсуждали идею как с коллегами в Верховном совете, так и с радикальной оппозицией. Некоторые из них убеждали соратников, что Гамсахурдия все равно победит, и указывали на результаты президентских выборов (в мае 1991-го он получил 87,03% голосов), но при этом противостояние будет перенесено в стены парламента и угроза опасной дестабилизации снизится. Однако сторонники компромисса с обеих сторон оказались в меньшинстве. Вероятно, именно тогда гражданская война в Грузии стала неизбежной. Демократия предлагала спасательный круг, но далеко не все поняли это.
Авторы часто акцентируют внимание на радикализме политических лидеров (Георгия Чантурия, Ираклия Церетели и др.), амбициях бывшего премьера Сигуа, коварных замыслах Шеварднадзе, неопытности Гамсахурдия, тайных планах Кремля, но не упоминают об интересах одной из наиболее влиятельных групп населения. Первый президент подходил к вопросу экономической реформы очень осторожно – затягивал, откладывал, постоянно отвергал предложения премьер-министра. По свидетельству близких к нему людей, Гамсахурдия считал, что поспешная приватизация сделает хозяевами положения грузинских «теневиков», накопивших к тому времени огромные богатства, передаст в их руки все достояние республики, что породит фатальный социальный дисбаланс с неизбежными политическими последствиями. Он, подобно многим диссидентам того периода, презирал «торгашей» точно так же, как грузинские аристократы и (в большинстве своем) крестьяне XIX века или советские интеллигенты – иногда открыто, иногда (когда требовались деньги) в глубине души. Воззрения феодальной и социалистической эпохи дополняли друг друга. Историк Ричард Тоуни писал, что в рамках такого мировосприятия «экономические мотивы поведения подозрительны. Люди опасаются силы этих вожделений и не настолько низки, чтобы их одобрять… В средневековой теории нет места такой экономической деятельности, которая не связана с моральной целью».
Можно только гадать, пришел бы или нет Гамсахурдия с таким настороженным отношением к приватизации к «модели Лукашенко» и где бы он взял для нее дешевые энергоносители. Но «красные директора» и крупные «цеховики» почувствовали, что новые власти не просто медлят, но и враждебны по отношению к ним. Многие из них, оставаясь в тени, оказывали критически важную материальную помощь отрядам Китовани и оппозиционным партиям. Бухгалтерия государственного переворота не изучена до сих пор – исследователи работают лишь с обрывками воспоминаний вроде «Пришли две машины с провиантом и одеялами» и т. д. Большие средства были выделены, к примеру, на приобретение компактного телепередатчика для того, чтобы оппозиция смогла вещать из своего лагеря у Тбилисского моря. Их собирали в Воронеже специалисты НПО «Заря», организовавшие в августе 1991-го телетрансляцию из окруженного силами ГКЧП московского «Белого дома».
При обсуждении подобных эпизодов студенты иногда недоумевают. Им кажется, что спасительное решение лежало на поверхности, и Гамсахурдия, которого все еще поддерживала бóльшая часть избирателей, следовало распахнуть двери Гостелерадио и привлечь оппозицию к дебатам, вместо того, чтобы держать в тюрьме лидера Национально-демократической партии Георгия Чантурия и еще два десятка политзаключенных (этот термин не нравится сторонникам Гамсахурдия, но если опереться на критерии ПАСЕ, он покажется точным; то же самое касается и политзаключенных эпохи правления Шеварднадзе, Саакашвили и Иванишвили). Здесь мы приближаемся к самому спорному и огнеопасному лозунгу эпохи «Сначала независимость, потом демократия!»
В том уникальном историческом контексте борющаяся за независимость нация рассматривалась как единый организм или идущее на битву войско. Это в полной мере отразилось в публицистике представителей обеих сторон. До 28 октября 1990 года плюрализм и споры о том, следует ли выбрать Конгресс или Верховный совет и т. д., воспринимались в целом спокойно, но позже общественность стала ждать от новых властей не слов, а дел - решительных и продуманных шагов к независимости. Поэтому после выборов, которые выглядели как торжество демократии, пространство свободной дискуссии парадоксальным образом сузилось, а на первый план неожиданно вышла проблема единоначалия и, как следствие, авторитаризма. Демократия тогда считалась скорее инструментом, чем ценностью, а мысли были прикованы к восстановлению независимости, как Прометей к скале. Гамсахурдия и его соратники, безусловно, пользовались этим, чтобы преодолеть не бог весть какое (до выхода гвардии из-под контроля) сопротивление оппонентов. Президент, судя по его выступлениям, видел в них прежде всего марионеток внешних сил и лишь потом выразителей интересов конкретных групп – верхушки интеллигенции, хозяйственной элиты и др., которые считал если не паразитическими, то глубоко враждебными. Но он не мог ни подчинить, ни уничтожить их (как и Саакашвили 15 лет спустя).
Внешние силы раздували конфликт, но стороны пытались победить в игре с нулевой суммой с такой яростью, что почти наверняка развязали бы войну и самостоятельно. Церковь могла стать посредником при заключении перемирия, но не сумела бы предложить план урегулирования (внеочередные выборы, создание временного межпартийного правительства и т. п.), а других претендентов на роль арбитра просто не слушали. И все же, если бы осенью 1991-го Звиад Гамсахурдия выступил по телевидению и предложил провести новые выборы, Грузия получила бы пусть небольшой, но реальный шанс избежать гражданской войны.
Разумеется, существовал и «диктаторский вариант». Как минимум один раз близкие к президенту силовики предложили ему достаточно реалистичный план действий. Властям, грубо говоря, пришлось бы быстро и демонстративно убить пару десятков человек (получилось бы или нет – отдельный вопрос). Но Гамсахурдия отказался. Он так и не решился сделать окончательный выбор ни в пользу демократии, ни в пользу неприкрытой диктатуры. Нечто похожее происходило с каждым из его преемников – они применяли жесткие методы, а затем делали шаги к либерализации, потом еще раз, и так без конца. Но все они метались, действовали (неважно – правильно или нет), и их мотивы поддавались расшифровке, а Гамсахурдия во второй половине 1991-го будто застыл в раздумье. Сложно сказать, что навредило ему больше – отсутствие политических навыков, на которое указывают так часто, или банальная нерешительность.
Через три дня после годовщины выборов 1990 года грузинские избиратели снова пойдут голосовать. Нам может показаться, что главный урок прошлого не был выучен и дело тут не только в характерном остервенении конкурентов, воскрешающем в памяти эксцессы 90-х. Две партии во главе с Иванишвили и Саакашвили, если принять во внимание итоги их правления и нынешнюю риторику, борются не только за большинство в парламенте, но и за безраздельный контроль над судом и прокуратурой, бизнесом и информационным пространством, умами, сердцами и кошельками, притом что тотальная, всепроникающая власть в Грузии невозможна. Ее отвергают не только недовольные элитные группировки, но и простые граждане, как только режим, расширяя сферу влияния, пересекает некую невидимую черту. Это подтверждает вся постсоветская история страны. Обе ведущие партии, по сути, стремятся к неосуществимому, и вряд ли кто-нибудь рискнет утверждать, что их относительно слабые конкуренты, получив такие же ресурсы, поведут себя как-то иначе. Каждый грузинский режим – Сизиф, который упорно катит камень в гору, несмотря на то, что финал предопределен.
«Демократия – это система, создающая экономические, политические и культурные условия для полного развития индивида. Фашизм – как бы он себя ни называл - это система, заставляющая индивида подчиняться внешним целям и ослабляющая развитие его подлинной индивидуальности», – писал Эрих Фромм в «Бегстве от свободы» (1941). Цитата может испугать, а сознание прошмыгнуть мимо слов «как бы он себя не называл» и подыскать какой-нибудь спасительный термин – «персоналистский», «гибридный», пусть даже «авторитарный», лишь бы не «фашистский», поскольку никто не хочет прикасаться к абсолютному злу. Но, оглянувшись назад, мы увидим и насилие, и подчинение внешним целям, и пытки, и убийства, и вождизм, и борьбу с инакомыслящими, и политику, подразумевавшую не развитие, а умерщвление индивидуальности, и поймем, что все эти десятилетия фашизм бродил где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки, хоть и не называл себя по имени. Прошлое было намного страшнее, чем кажется, но память, оберегая рассудок, сгладила углы и приукрасила детали, чтобы мы чувствовали себя жертвами и свидетелями, а не соучастниками. Возможно, об этом следует подумать перед тем, как проголосовать на парламентских выборах 31 октября.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
