«Кто-нибудь появится…» Эта фраза связана с грузинской политикой, как рыба-прилипала с акулой. Ее часто произносят вслед за уничижительным описанием правящей партии и ее оппонентов и мрачным выводом «Выхода нет». Она кажется оптимистичной, но в то же время подпитывает веру в скорое пришествие спасителя страны, которая принесла Грузии гораздо больше бед, чем радостей.
Когда 72% респондентов, опрошенных IRI в сентябре, заявили, что хотят видеть новые партии, многие из них, вероятно, подразумевали, что ждут появления новых лидеров, поскольку партия в Грузии воспринимается большинством как общность, выстроенная вокруг одного человека. В партии без доминирующего руководителя зачастую видят что-то несуразное и даже немыслимое вроде хинкали с огурцами. Комментаторы справедливо называют это признаком отсталости, и утешением грузинам может служить лишь тот факт, что мечтания о политике-спасителе совсем недавно не давали покоя народам, которые сегодня наслаждаются плодами развитой демократии. Следует бросить короткий взгляд на их опыт перед тем, как вернуться к созерцанию наших несчастий.
Титулованный французский историк Жан Тюлар, посвятивший этой теме книгу «Наполеон: миф о спасителе», сформулировал ключевую идею так: «Французская буржуазия, оказываясь перед лицом внешних и внутренних опасностей, угрожавших ее интересам, всякий раз находила себе «спасителей». Наполеон проторил дорогу Кавеньяку, Луи Наполеону Бонапарту, Тьеру, Петену и де Голлю. Но так как главная добродетель буржуа – неблагодарность, а главный недостаток – трусость, то «спасители» расставались со своими творцами, как правило, в результате национальной катастрофы. Разумеется, ответственность за это всякий раз возлагалась на «спасителя»… «Спаситель», который появляется при трагических обстоятельствах (государственный переворот, революция, поражение в войне), исчезает в атмосфере Апокалипсиса. Ему на смену приходит новый «спаситель», и шестерни отлаженного механизма вновь начинают вращаться. В этой закономерности можно усмотреть следствие отказа от принципа легитимности, на котором зиждилась сметенная в 1789 году старая монархия».
Проблему легитимности действительно нельзя переосмыслить моментально, а отход от политических архетипов феодальной эпохи порой растягивается на десятилетия и даже века. Но к такому выводу неоднократно приходили и другие исследователи, поэтому стоит вслед за Тюларом перенести внимание с мессианских ожиданий голодных и боязливых на вполне осязаемые интересы конкретных социальных групп. «Наибольшую выгоду из революции, – пишет он, – извлекли средняя буржуазия, зажиточное крестьянство и кучка осмотрительных дельцов. Все они смогли на имевшиеся у них в 1789 году деньги раскупить национальное имущество и в период инфляции сколотить крупные земельные состояния… Союз буржуазии и крестьянства позволял завершить Революцию властью либо одного человека, либо принципа. Человек нашелся: Бонапарт. Что касается принципа, то он давно уже известен: собственность. От Бонапарта зависело закрепить достигнутый успех, не допустив, с одной стороны, отката в прошлое, а с другой – дальнейшего углубления революции».
История восхождения к власти его племянника запомнилась советским студентам благодаря сочинению Маркса «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта». Наполеон III был весьма изворотлив предлагая антагонистичным по отношению друг к другу группам привлекательные подачки и лозунги; его власть укрепляло желание богатых и влиятельных людей «завершить революцию», на сей раз – 1848 года, сохранив некоторые завоевания, но положив конец неразберихе, опасным социалистическим иллюзиям и утвердив верховного арбитра для поддержания порядка. Тюлар проявил известное мужество, когда одновременно упомянул в своем списке и главу коллаборационистского режима Филиппа Петена и вождя «Свободной Франции» Шарля де Голля, и словно предложил читателям задуматься над тем, что «спасителя» в Петене, возможно, видели не только реакционеры и ультраправые, но и расчетливые люди, озабоченные сохранением своих активов и высокого статуса в период национальной катастрофы.
Каждого из четырех правителей современной Грузии когда-то называли «спасителем» не только прикормленные клевреты, но и люди, не связывавшие с их правлением меркантильных интересов. Если мы возьмем за основу принцип Тюлара, то обнаружим, что синусоида их судьбы изгибалась именно там, где на нее воздействовала проблема собственности, владельцы которой хотели воспользоваться плодами революции, а затем завершить ее.
Интересы старой советской элиты и Звиада Гамсахурдия казались диаметрально противоположными, однако это не значит, что первый президент не мог быть полезен своим врагам. Распад СССР являлся сложным и опасным процессом, просчитать все риски было неимоверно трудно, и вероятность того, что в Москве произойдет переворот и установится жестокая диктатура, рассматривалась как весьма высокая. Республиканская элита понимала, что независимое государство даст ей новые возможности, но в то же время ей было удобно, чтобы политическим фронтменом в угрожаемый период оставался разгоряченный диссидент, которого, если бы дела пошли плохо, она, попросту говоря, связала бы и сдала имперскому наместнику. Реальные действия по отстранению Гамсахурдия от власти начались лишь после путча ГКЧП, когда почти все убедились, что СССР не выживет.
Камнем преткновения стала приватизация – Гамсахурдия затягивал ее и пытался найти промежуточную модель, чтобы помешать переходу социалистической собственности в руки бывшей советской номенклатуры и накопивших огромные средства «цеховиков». Возможно, дело не только в том, что он презирал их (действительно презирал) и считал такую приватизацию несправедливой (действительно считал). Искусствовед Борис Гройс писал, что «коммунистическая революция представляет собой перевод общества с медиума денег на медиум языка. Она осуществляет подлинный поворот к языку (linguistic turn) на уровне общественной практики». По его итогам «политическое руководство страны получило возможность принимать решения, не зависящие от частных экономических интересов». Будучи антикоммунистом, Гамсахурдия тем не менее оставался в рамках старой парадигмы, где слова доминировали над цифрами, и здесь стоит вспомнить еще один вывод Гройса: «Коммунистическое общество может быть определено как такое общество, в котором власть и критика власти прибегают к одному и тому же медиуму». Пытаясь волевым или скорее риторическим усилием изменить характер приватизации с последующим переходом к новой формации, Гамсахурдия, возможно, чувствовал, что, когда она осуществится, его вербальная магия если не исчезнет, то обесценится. Как бы то ни было, после августа 1991-го, несмотря на заслуги президента в деле разрушения советской системы, бывшие и будущие хозяева жизни воспринимали его как препятствие.
Но тысячи грузин боготворили Гамсахурдия как избавителя от ига красной империи – их эмоции стали для него главным политическим ресурсом. Из-за того, что в бывшей советской республике отсутствовала сплоченная, осознающая свои корпоративные интересы военная элита, его противникам в ходе переворота пришлось опереться на силовой ресурс криминального мира. Когда любители ярких фраз вспоминают высказывание Аль Капоне о том, что добрым словом и пистолетом можно добиться большего, чем одним лишь добрым словом, в центре их внимания находится пистолет, а слово будто бы уходит в тень. Хотя власть криминалитета в вербализированном (если использовать термины Гройса) коммунистами обществе зиждилась, прежде всего, на сцементированной «воровским словом» системе представлений, казавшейся альтернативой официальной идеологии, и многие грузины позднесоветского периода принимали ее добровольно, а не под дулом пистолета.
Сначала богатые и влиятельные люди просили спасти их от «провинциального фашизма», а, по сути, от тех лидеров национально-освободительного движения, которые мечтали полностью переформатировать элиту. Затем они умоляли избавить их от тех криминальных союзников, которых нельзя было интегрировать в новую систему. Эдуард Шеварднадзе, опираясь на старую советскую бюрократию и т. н. элитарную интеллигенцию, выполнил обе просьбы, вытеснил из политики «звиадистов», создал условия для приватизации (ну, или расхищения) социалистических активов, приструнил или ликвидировал часть «отмороженных» бандитов и помог «новым грузинам» установить первые контакты на Западе. Какое-то время Шеварднадзе казался им очень полезным, незаменимым, и они были готовы встать перед ним на колени не только в переносном, но и в прямом смысле, как 14 сентября 1993-го, когда он заявил об отставке после острейшего конфликта с руководителем «Мхедриони» Джабой Иоселиани. Но вскоре им понадобился очередной «спаситель».
Бывшие советские руководители являлись более понимающими союзниками, чем бандиты 90-х, но были коррумпированы и некомпетентны в новых условиях. Институты функционировали плохо, криминал трансформировался, но по-прежнему оставался системообразующим фактором, старые регуляции мешали. После «Революции роз» правительство внедрило удобные правила ведения бизнеса и приватизации, отменило множество регуляций (зачастую в ущерб безопасности), очистило нижние шестеренки государственной машины от коррупции, как от ржавчины, сделало Трудовой кодекс максимально удобным для работодателей (левые не без оснований называли его рабовладельческим), вытеснило криминал на обочину общественной жизни и за очень короткий срок предложило богатым и оборотистым людям больше возможностей, чем они смели представить. Однако возникла и принципиальная, непреодолимая проблема, которую применительно к Франции хорошо описал государственный деятель и публицист Мишель Луи Этьен Реньо де Сен-Жан д'Анжели: «Во времена Учредительного собрания возникла некая группа заговорщиков, посягнувшая на собственность. Ей уступили, вместо того чтобы подавить, трусливо пожертвовали частью принципов, вместо того чтобы мужественно отстаивать их неприкосновенность. Мало-помалу эта группа, враждебная общественному порядку, уничтожила все гарантии собственности. Каждая малая революция, совершавшаяся в рамках большой, превращалась в очередное посягательство на собственность. Революция 18 брюмера [т. е приход к власти Наполеона I] принципиально отличается от предыдущих: она совершилась во имя собственности».
Добровольно-принудительное изъятие активов в пользу государства или связанных с новыми властями владельцев стало одной из черных страниц в летописи правления Михаила Саакашвили наряду с пытками и жестким давлением на СМИ и оппозицию. Формальные процедуры соблюдались с помощью т. н. ночных нотариусов, под контролем силовиков, и лидер «Нацдвижения» был далек от того, чтобы подобно Робеспьеру признать, что такие действия действительно являлись незаконными, «такими же незаконными, как революция, как свержение трона и взятие Бастилии, как сама свобода... Граждане, неужели вам нужна была революция без революции?» Но суть происходившего от этого не менялась – собственностью, используя самые брутальные методы, овладевали новые люди, никому не известные выходцы из провинции, которых старая элита презрительно, как и при Гамсахурдия, называла «носящими одну калошу». Есть не вполне верное, но распространенное мнение, что этимология выражения восходит к 20-м годам, когда большевики подчиняли себе Тбилиси с помощью орды малограмотных комсомольцев, выходцев из провинциальной бедноты. В мемуарах Первого секретаря (в 1938-52 гг.) ЦК Компартии ГССР Кандида Чарквиани есть характерный отрывок, где он описывает их нищету, рассказывает, как нуждался в пальто и внимал слухам о том, что некоторые сердобольные американцы, собиравшие одежду для бедствовавших граждан СССР, клали в ее карманы деньги, часы и т. д. Позже в этом выражении сконцентрировалось все презрение «сливок общества» к нахрапистым выскочкам-«однокалошникам», даже если их стартовый материальный и культурный уровень не был таким низким, как у комсомольцев 20-х. Исследователи продолжают выяснять: закрывал ли Саакашвили глаза на масштабное перераспределение собственности (после смены власти в прокуратуру были внесены десятки тысяч жалоб граждан, требующих вернуть отнятое) или поощрял его, надеясь сформировать новую, полностью зависимую от него элиту. Но в любом случае богатые люди принялись озираться в поисках очередного «спасителя». Вопросы о политическом будущем Бидзины Иванишвили представители влиятельных семейств как бы невзначай задавали аж с 2009 года (возможно, и раньше, но автор в данном случае указывает на то, чему был свидетелем сам).
Сравнение косноязычного изворотливого дельца с Наполеоном I или даже с Наполеоном III вызовет только взрыв смеха, но миссия была схожей – завершить революцию, сохранив ее лучшие плоды. Он гарантировал неприкосновенность активов и привилегий в обмен на лояльность и сумел избежать рисков, связанных с новым масштабным перераспределением собственности, которые обязательно возникли бы, если бы ее возвращение пострадавшим при Саакашвили владельцам было осуществлено одномоментно на основе волюнтаристского политического решения. Принцип неприкосновенности при неизбежных перегибах в этом случае, несомненно, пострадал бы. Масштабные популистские программы для малоимущих слоев, которые осуществляли многие «спасители» из списка Тюлара, как, впрочем, и тот же Саакашвили, вдохновили его оппонентов на «критику справа» – она имела минимальные шансы затронуть сердца бедняков (например, в случае со всеобщим медицинским страхованием или частичным улучшением Трудового кодекса) и умы богачей, получивших от Иванишвили именно то, чего они хотели. Наибольшие шансы привлечь внимание последних, наверное, имел банкир Мамука Хазарадзе, когда говорил о грубом политическом вмешательстве, потопившем проект глубоководного порта Анаклия, но, судя по плачевным результатам его партии «Лело» на выборах, его попытка завершилась неудачно. Что до «критики слева», элитные группы, как правило, враждебны ей, притом, что их позиция в процессе борьбы за власть очень важна – и Гамсахурдия, и Саакашвили, противопоставив себя им, проиграли (один сразу же, второй чуть позже).
Ключевую роль во втором случае сыграло описание действий прежнего режима как продуманной, системной деспотической политики, которой совокупность импульсивных порывов, застарелых комплексов и импровизаций, возможно, не являлась. Известный исследователь жизни и деятельности Робеспьера Эрве Леверс писал: «До того, как Робеспьер описывает «революционное правительство», он говорит о «терроре». Слово могло бы не привлечь такого внимания, если бы год спустя им не начали обозначать многие месяцы разделения, жестких юридических мер и гражданской войны... Именно в недели, предшествующие и последующие за казнью Робеспьера, только тогда это слово позволяет обозначить и осудить образ правления, объединить в общую политику инициативы различных и отдельных деятелей, структурировать то, что не было ни единообразным, ни полностью оформленным. Как летом 1789 г. придумали «старый порядок», так летом 1794 г. изобретают «систему террора». Не только память о фактических конфискациях и грубом, порой садистском давлении силовиков, но и емкое, однозначное описание прежнего режима, как не просто жестокого и враждебного, а системного в своей жестокости и враждебности, сделала Саакашвили абсолютно неприемлемым правителем для многих крупных бизнесменов и (зачастую подсознательно) подражающих им средних.
Их, должно быть, радовали и шаги Иванишвили по «девербализации» грузинской политики – в ущерб «власти слова» и в пользу «власти цифры» – баланс между политическим, культурным и экономическим влиянием несколько сместился в сторону последнего. Но, несмотря на это, оперившимся, окрепшим олигархическим группам претензии Иванишвили в какой-то момент показались избыточными, а сформированный им режим – недостаточно эффективным. Очередной мавр сделал свое дело и мог уходить. Они вновь принялись оглядываться по сторонам, исподволь поощряя фрондирующую (но не оппозиционную) молодежь. Все, вероятно, кончилось бы, как обычно, – если бы не вторжение России в Украину, которое дало правящей партии возможность утверждать, что Иванишвили спасает страну от открытия «второго фронта», притом, что мыслям о войне в Грузии сопутствует не только страх перед разрушительными боями и лишениями, но и память о захлестнувшем страну хаосе и сопутствующем ему «черном переделе» активов.
Следует коснуться еще одного аспекта: политический миф о «спасителе» опирается на укорененный в коллективном бессознательном архетип героя, готового принести себя в жертву во имя народа, как Деметре II Самопожертвователь, который поехал к монгольскому хану на верную смерть и уберег страну от разрушительного вторжения, Давид IV Строитель, всю жизнь сражавшийся в первых рядах, и другие выдающиеся монархи. Страшная кончина Звиада Гамсахурдия стала в глазах его почитателей убедительным подтверждением его провиденциальной роли, что по сей день мешает критическому осмыслению его идейного наследия и радикальных националистических лозунгов, тем более что политики, которые охотились на голоса бывших «звиадистов», не поощряли дискуссий об этом. Эдуард Шеварднадзе всячески стремился подчеркнуть презрение к опасности в связи с осуществленными против него терактами, а также бомбардировками в Абхазии. Противники Саакашвили всегда говорили о его малодушии перед лицом реальной или мнимой угрозы (известный эпизод в Гори в августе 2008-го) и склонности к излишествам (оплата иностранной массажистки из бюджетных средств и пр.) и выдвигали такие обвинения чаще, чем другие, более весомые и значимые, так как они били по мифу о «спасителе» и его готовности к жертве прямой наводкой. Они провели целенаправленную и в целом успешную кампанию, в рамках которой убеждали общественность в том, что тайный приезд Саакашвили в Грузию в 2021-м был чем угодно, но не актом самопожертвования. Лидеры «Грузинской мечты» постоянно повторяли, что Иванишвили подверг себя страшной опасности, когда занялся политикой в 2011-м, чтобы избавить страну от жестокого режима. Затем эта тема выдохлась, как вино в откупоренной бутылке, но сегодня они твердят, что Иванишвили идет на жертвы, оберегая страну от войны, что могущественные зарубежные шантажисты, которые хотят открыть в Грузии второй фронт, давят на него, грозят санкциями, заморозили принадлежащие ему деньги (известный конфликт с Credit Suisse) и т. п. Последний эпизод почти ничего не значит для большинства малоимущих и даже забавляет их, но есть и другие группы, состоящие из преумножающих свое богатство граждан, и они, при должной обработке, действительно могут воспринять это как реальную, осознанную жертву. Пропаганда, направленная на бедняков, эксплуатирует другую, простую и пронзительную мысль – в случае начала войны, в первых рядах, как всегда, будут сражаться и умирать их дети.
Оппоненты Иванишвили в этой связи обычно действуют поверхностно, не пытаются деконструировать миф, добравшись до его сути, но хаотично бомбардируют эмоции граждан отдельными лозунгами, мемами, фразами, вроде упорно приписываемой Уинстону Черчиллю: «Если страна между войной и позором выбирает позор, она получит и войну, и позор». Кстати, ничего подобного по итогам Мюнхенской сделки он не говорил. Правда, в одном из его писем есть такие слова: «Я думаю, что в следующие несколько недель нам придется выбирать между войной и позором, и я почти не сомневаюсь, каким будет решение». Но написаны они не после принятых в Мюнхене решений, а до них. В конце концов, Черчилль был политиком, который стремился заглянуть в будущее, а не тамадой, живописавшим уже произошедшее (тамадой он, впрочем, тоже был, но в свободное от основной деятельности время). Важно понимать, что олигархические и аффилированные с ними группы «толстокожи», слишком устойчивы для такого эмоционального воздействия, и их, прежде всего, интересуют два аспекта войны. Во-первых, возможность обогащения – и именно поэтому правительство постоянно указывает им на впечатляющий экономический рост, увеличение транзита, новые торговые схемы и т. д. Во-вторых, как пишет Тюлар, «война за пределами страны [здесь в некоторых случаях можно добавить «и на ее периферии»] поглощает энергию масс», следовательно, делает менее вероятной атаку на высшие слои со стороны революционеров и ниспровергателей – она становится своеобразным громоотводом. Пассионарии гибнут на далеких фронтах, повышенное внимание к боевым действиям отвлекает общественность от внутренних проблем. Можно вспомнить конфликты 90-х, когда почти все думали и говорили о войне, а оборотистые дельцы тихой сапой захватывали все новые и новые активы. Что до позора, то при необходимости всегда найдется фигура, с которой его свяжут, – известный пример Петена далеко не единственный. К слову, после войны 2008 года корреспондент New York Times заметил, что Саакашвили захватил с собой в полет не только глянцевое чтиво, но и биографию этого французского маршала. Когда в 1945-м главу коллаборационистского режима судили, он назвал себя «щитом Франции, который хотел избавить страну от самого плохого исхода», а де Голля – «мечом Франции, взявшим в свои руки борьбу за освобождение страны извне», и не исключено, что часть его соотечественников, гневно отзываясь о Петене, где-то в глубине души считала такое распределение ролей весьма удобным, а может, и выгодным для страны.
«Кто-нибудь появится… Непременно появится…» У людей, произносящих эту фразу, которая, несомненно, обладает седативным эффектом, взгляд обычно немного затуманивается. А мысль о том, что очередное «явление спасителя народу» произойдет не по воле управляющих историей неведомых сил, а в соответствии с интересами конкретных влиятельных групп, если не отбрасывается, то игнорируется. Лень или усталость мешает многим анализировать ситуацию, подталкивая их к эмоциональному, интуитивному и в целом ложному выбору между двумя утверждениями: «Революция должна завершиться!» и «Революция должна продолжаться!» Хотя, если присмотреться внимательно, скорее всего, выяснится, что Революция никому ничего не должна.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
Форум