ТБИЛИСИ---Пожалуй, она была самой трогательной из них всех, кого почему-то назвали шестидесятниками (невозможно принять сие ограничительное понятие, и преступно применять его для поэта).
Умение не попадать в такт советскому – и любому – официозу, псевдоязыку псевдосуществования – дар особенный. Ахмадулина им обладала в полной мере, равно как и умением быть благодарной и языку, давшему ей истинную свободу, и любимым поэтам, которым она – тоже качество редкое – была удивительно верной. Чтение стихов – не своих, иных с полным выключением, исчезновением себя тоже дано не всякому поэту. Мы ж часто читаем, видя в строчках перспективу собственного продолжения, вероятные отражения своего «эго». Белла это забывала. А потому сама и говорила, и писала иначе, будь это стихотворение, интервью или даже рекомендация в Союз писателей, которая очень естественно превращалась в поэму. И всегда – пронзительно. Блуждая по хоженым и нехоженым тропам своего существования, услышав, прочитав ее слова, я останавливалась, вольно или невольно. И дальше обращалась, как в веру, в слух – внутренний, душевный и духовный. Имея его, она была способна включать такой слух у других.
Ее существование примиряло с непримиримым. Советские и несоветские поэты, манерные и простые, компромиссные и напротив, талантливые и никакие... Среди них ее жизнь была не вычурной выдумкой, но дверкой в мир сей, будучи не от мира сего. Ее легко было копировать, но именно потому, что ее возможность писать и читать свои стихи была особенной, лишенной показательной декларации принадлежности к тому, другому миру. Просто Белла была такой по сути.
Сны о Грузии, что ей снились всю жизнь, с тех пор как встретилась с этой страной, тоже не были показными, нарочитыми, не отдавали сознательную дань поэтической традиции, берущей начало с XIX века - любить Грузию, но органично вплелись и продолжали ее, как только было возможно. Иногда со срывами в чрезмерную, но понятную романтику, но с болью, улыбкой и пониманием. Сегодня осталась лишь инерция прошлой любви, ее отдаленное эхо, часто попахивающее – прекрасными, не спорю! – чачей и шашлыком, но аромат утонченного вина, внимательное вглядывание в Грузию, ее разнообразие пейзажное и человеческое; в ее жителей, поэтов; в ее настоящее осталось в единичных случаях, уступая место конформизму. Кажется, традиция так или иначе по большому счету завершилась на Белле.
И потому мне сейчас не хочется цитировать ее стихи о Грузии – это будет выглядеть спекуляцией. Лучше открыть книгу, зайти в Интернет и – читать, поскольку поэта нужно читать, это святая обязанность каждого из нас, дабы не пропасть и не забыться в этом чудовищном мире зла и насилия, где услышать друг друга можно только так:
О, всех простить - вот облегченье!
О, всех простить, всем передать
и нежную, как облученье,
вкусить всем телом благодать.
...
Прощаю недруга и друга!
Целую наспех все уста!
Во мне, как в мертвом теле круга,
законченность и пустота.
Умение не попадать в такт советскому – и любому – официозу, псевдоязыку псевдосуществования – дар особенный. Ахмадулина им обладала в полной мере, равно как и умением быть благодарной и языку, давшему ей истинную свободу, и любимым поэтам, которым она – тоже качество редкое – была удивительно верной. Чтение стихов – не своих, иных с полным выключением, исчезновением себя тоже дано не всякому поэту. Мы ж часто читаем, видя в строчках перспективу собственного продолжения, вероятные отражения своего «эго». Белла это забывала. А потому сама и говорила, и писала иначе, будь это стихотворение, интервью или даже рекомендация в Союз писателей, которая очень естественно превращалась в поэму. И всегда – пронзительно. Блуждая по хоженым и нехоженым тропам своего существования, услышав, прочитав ее слова, я останавливалась, вольно или невольно. И дальше обращалась, как в веру, в слух – внутренний, душевный и духовный. Имея его, она была способна включать такой слух у других.
Ее существование примиряло с непримиримым. Советские и несоветские поэты, манерные и простые, компромиссные и напротив, талантливые и никакие... Среди них ее жизнь была не вычурной выдумкой, но дверкой в мир сей, будучи не от мира сего. Ее легко было копировать, но именно потому, что ее возможность писать и читать свои стихи была особенной, лишенной показательной декларации принадлежности к тому, другому миру. Просто Белла была такой по сути.
Сны о Грузии, что ей снились всю жизнь, с тех пор как встретилась с этой страной, тоже не были показными, нарочитыми, не отдавали сознательную дань поэтической традиции, берущей начало с XIX века - любить Грузию, но органично вплелись и продолжали ее, как только было возможно. Иногда со срывами в чрезмерную, но понятную романтику, но с болью, улыбкой и пониманием. Сегодня осталась лишь инерция прошлой любви, ее отдаленное эхо, часто попахивающее – прекрасными, не спорю! – чачей и шашлыком, но аромат утонченного вина, внимательное вглядывание в Грузию, ее разнообразие пейзажное и человеческое; в ее жителей, поэтов; в ее настоящее осталось в единичных случаях, уступая место конформизму. Кажется, традиция так или иначе по большому счету завершилась на Белле.
И потому мне сейчас не хочется цитировать ее стихи о Грузии – это будет выглядеть спекуляцией. Лучше открыть книгу, зайти в Интернет и – читать, поскольку поэта нужно читать, это святая обязанность каждого из нас, дабы не пропасть и не забыться в этом чудовищном мире зла и насилия, где услышать друг друга можно только так:
О, всех простить - вот облегченье!
О, всех простить, всем передать
и нежную, как облученье,
вкусить всем телом благодать.
...
Прощаю недруга и друга!
Целую наспех все уста!
Во мне, как в мертвом теле круга,
законченность и пустота.