Трудно спорить с тем, что самыми характерными писателями Новой России стали Владимир Сорокин и Виктор Пелевин. Лично мне они кажутся еще и лучшими, но дело не только в этом. Оба автора лучше других помогли читателю освоить постсоветское культурное пространство. Им это удалось потому, что наши герои разделяют общую интуицию нового поколения. Дети перестройки утратили оптимистическую веру тех своих предшественников, что путали правду с истиной. Шестидесятники (в трактовке их нынешних критиков) считали, что истина откроется, когда власть перестанет скрывать правду. Генерация, которой пришлось изжить эту надежду, категорически отказывает эмпирической реальности либо в подлинности, либо в существовании.
Собственно, поэтому отрицание и разоблачение действительности становится ведущей темой новой литературы. За этим стоит угрюмая уверенность в искусственном происхождении реальности: мир – рекламная поделка, которую ''раскрутили'' как глупую песню или ненужный товар. Мы чувствуем себя героями телепередачи, которую сами же и смотрим.
Единственный путь на волю лежит через теологическую фантазию. Поэтому метапроект всей сегодняшней словесности состоит в том, чтобы надеть ''ненастоящую'' жизнь на такую метафизическую концепцию, которая позволит отличить видимое от сути.
Здесь источник творчества и Пелевина, обдирающего мир до Пустоты, ставшей фамилией персонажа его лучшего романа, и Сорокина, отказывающему миру не в существовании, а в благодати. Вдвоем эти Будда и Платон постсоветской культуры детально описывают открывшийся после смены режима метафизический пейзаж.
Чтобы создать свои художественные модели настоящего, Сорокин и Пелевин занялись прошлым. Обоих писателей связывает интерес к советскому бессознательному как источнику мифотворческой энергии. Разница – в обращение с этим материалом:
Сорокин воссоздает сны совка, точнее - его кошмары. Проза Пелевина - это вещие сны, сны ясновидца. Если у Сорокина сны непонятны, то у Пелевина - не поняты.
Пелевин не ломает, а строит. Пользуясь теми же обломками советского мифа, что и Сорокин, он возводит из них фабульные и концептуальные конструкции. Если погружаясь в бессознательное, Сорокин обнаруживает в нем симптомы болезни, являющейся предметом его художественного исследования, то Пелевина интересуют сами симптомы. Для него сила советского государства выражается вовсе не в могуществе его зловещего военно-промышленного комплекса, а в способности материализовывать свои фантомы. Хотя искусством наводить сны владеют отнюдь не только тоталитарные режимы, именно они создают мистическое Поле Чудес - зону повышенного мифотворческого напряжения, внутри которой может происходить все, что угодно. Пелевин - поэт, философ и бытописатель пограничной зоны. Он обживает стыки между реальностями.
За это Пелевина любит молодежь. За это Сорокина ненавидят власти. За это я их считаю даром российской словесности своим давно измученным читателям.
Собственно, поэтому отрицание и разоблачение действительности становится ведущей темой новой литературы. За этим стоит угрюмая уверенность в искусственном происхождении реальности: мир – рекламная поделка, которую ''раскрутили'' как глупую песню или ненужный товар. Мы чувствуем себя героями телепередачи, которую сами же и смотрим.
Единственный путь на волю лежит через теологическую фантазию. Поэтому метапроект всей сегодняшней словесности состоит в том, чтобы надеть ''ненастоящую'' жизнь на такую метафизическую концепцию, которая позволит отличить видимое от сути.
Здесь источник творчества и Пелевина, обдирающего мир до Пустоты, ставшей фамилией персонажа его лучшего романа, и Сорокина, отказывающему миру не в существовании, а в благодати. Вдвоем эти Будда и Платон постсоветской культуры детально описывают открывшийся после смены режима метафизический пейзаж.
Чтобы создать свои художественные модели настоящего, Сорокин и Пелевин занялись прошлым. Обоих писателей связывает интерес к советскому бессознательному как источнику мифотворческой энергии. Разница – в обращение с этим материалом:
Сорокин воссоздает сны совка, точнее - его кошмары. Проза Пелевина - это вещие сны, сны ясновидца. Если у Сорокина сны непонятны, то у Пелевина - не поняты.
Пелевин не ломает, а строит. Пользуясь теми же обломками советского мифа, что и Сорокин, он возводит из них фабульные и концептуальные конструкции. Если погружаясь в бессознательное, Сорокин обнаруживает в нем симптомы болезни, являющейся предметом его художественного исследования, то Пелевина интересуют сами симптомы. Для него сила советского государства выражается вовсе не в могуществе его зловещего военно-промышленного комплекса, а в способности материализовывать свои фантомы. Хотя искусством наводить сны владеют отнюдь не только тоталитарные режимы, именно они создают мистическое Поле Чудес - зону повышенного мифотворческого напряжения, внутри которой может происходить все, что угодно. Пелевин - поэт, философ и бытописатель пограничной зоны. Он обживает стыки между реальностями.
За это Пелевина любит молодежь. За это Сорокина ненавидят власти. За это я их считаю даром российской словесности своим давно измученным читателям.