Андрей Шарый : Алексей Герман известен своей крайне тщательной, можно сказать, даже мучительной манерой съемок, тем, что фильмы его выходят на экран с большим перерывом. Он очень долго работает над каждой картиной. В то же время смотреть его фильмы – это большая интеллектуальная работа. Это подход к кино, как к посланию? Что это такое, на ваш взгляд?
Петр Вайль : Герман сильно выбивается из общего представления не только о кинорежиссере, но о художнике вообще. Я думаю, что масштаб его недооценен даже теми, кто любит и ценит его фильмы. Мне кажется, что Германа следует рассматривать шире, чем кинематограф. Это один из очень немногих, по пальцам перечтенных одной руки, людей, которые расширяют представление о возможностях искусства и, соответственно, возможностях восприятия искусства. Таких людей, действительно, ничтожно мало. И совершенно неважно, как они работают. Это все забудется. Совершенно неважно, сколько они производят продукта. Совершенно неважно, в конечном счете, понимают или не понимают их современники.
Достоевский забрался в такие глубины человеческого сознания и подсознания, что даже странно себе представить, что к моменту его смерти Фрейду было 25 лет всего-навсего. Никакая психология в искусстве без учета достижения Достоевского просто невозможно. Дальше. Можно читать или не читать джойсовского «Улисса», но без его открытий потока сознания литература уже не может существовать. Нельзя уже писать так, как будто не было Джойса. Он сам по себе оказывают колоссальное влияние. Дальше возьмем какую-нибудь живопись. То, что сделал Пикассо и другие некоторые Павел Феонов, например, люди, которые пытались преодолеть то очевидное обстоятельство, что полотно картины плоское. Они попытались передать объем на плоскости. Опять неважно. Можно не видеть никогда ни одной картины Пикассо, но живопись после них уже такой не была, как до них.
Герман – единственный такой человек в современном кино, который раздвигает рамки представления об искусстве.
Андрей Шарый : Каким образом?
Петр Вайль : Он пытается сделать вещь, которая на бытовом уровне понятна каждому. Вот вы сидите дома, разговариваете по телефону. В соседней комнате работает телевизор, за окном едет трамвай, по карнизу дребезжит дождь, во дворе кричат дети. Вы же все это воспринимаете и слушаете одновременно разом. И вас совершенно это не смущает. Мы все это можем воспринять. В искусстве можно показать только последовательно. Герман пытается совместить это, то есть свернуть бытие снова в клубок.
Андрей Шарый : А зачем это все нужно?
Петр Вайль : Потому что такова жизнь! А в искусстве мы читаем слово за словом, смотрим картинку за картинкой, тогда как в своей настоящей жизни мы все воспринимаем разом. Он пытается приблизить искусство к жизни.
Андрей Шарый : Вы считаете эту попытку успешной?
Петр Вайль : Не имеет значения, что я считаю, и даже не имеет значения – удачно или нет, я знаю, что после Германа уже кино таким, каким было до Германа, быть не может. Потому что он совершил эту революцию.
Андрей Шарый : Если эта революция не востребована какими-то особо талантливыми коллегами Германа, то получается, что и революции никакой нет.
Петр Вайль : Нет, она есть! Просто это современники часто не понимают. Они просто не понимают, что произошло, и бог с ними. Важно, что какие-то художники чуть менее крупные это уже восприняли и воспринимают. Их ученики уже снимают по-другому, и уже зритель воспринимает по-другому. Это такая пирамида. Если вершина пирамиды незаметна, неясна и непонятна, она от этого ниже не становится.
Андрей Шарый : Петр, хотел бы вам задать несколько вопросов об Алексее Германе, как о человеке, который хорошо его знает. Меня интересует общественная позиция Германа – человека, который в перестроечные годы стал очень модным режиссером, поскольку показали его фильмы с полки. Однако последние годы его почти не слышно, его почти не видно, за исключением заявлений, которые Герман делает по своей инициативе, как правило, в связи с какими-то общественными процессами. Вам понятна его общественная позиция?
Петр Вайль : Да, разумеется. Он человек очень страстный. Это и в искусстве. Причем, в искусстве это оборачивается безжалостностью, то есть такой жесткостью к зрителю. Грубо говоря, ему совершенно все равно – понимают его или не понимают. В общественной жизни, если что-то его задевает, он начинает буквально бесноваться. Я помню его публичные заявления по поводу убийства какой-то там таджикской девочки. Помните, в Петербурге, в его родном городе? Он не станет молчать, если что-то его задевает. Он ссорится с людьми. Он не боится их оскорблять, не стесняется. Он не соблюдает этикета и правил. Конечно, это часто неудобно, разумеется, но, я думаю, что общество не может существовать без таких людей, которые не соблюдают политкорретность.
Андрей Шарый : Есть ли в вашем понимании Германа ощущение сиюминутной политической, общественной, творческой невостребованности, недостаточной востребованности? Вот в этой особой позиции Германа где-то в стороне от всех есть какая-то особенность?
Петр Вайль : Это просто калибр этой фигуры. В каком-то рассказе Бунина такой мужик в деревне самый умный, самый зажиточный, самый умелый. Кто-то из приезжих спрашивает его: «А как к тебе остальные-то мужика относятся». А он говорит: «Да, никак они ко мне не могут относиться».
Герман равновелик к чему-то такому, что сейчас не существует в России. В культуре России, по крайней мере, нет. Он, конечно, не в струе, не в мейнстриме. Разумеется, он сам по себе и только так его можно воспринимать.