Александр Генис: В последние годы мир вошел в новый цикл социально-политических потрясений, примером которых могут служить «арабская весна» и протестное движение в России. Естественно, что кинематограф, во всяком случае - документальный, не мог не откликнуться на эти горячие события. Сегодня мы с режиссером-документалистом Андреем Загданским обсуждаем две картины, которые можно условно отнести к “диссидентскому кино”.
Андрей Загданский: Документальный фильм о Ай Вэйвэе, самом знаменитом на сегодняшний день китайском художнике, сделала молодая американская документалиста Алисон Клейман и картина принесла автору большой международный успех. Алисон не просто создает портрет художника, в ее картине мы видим портрет художника - политического активиста, который пользуется не только своими художественными инструментами, но и современными средствами масс-медия для того, чтобы ежедневно отстаивать права простых китайцев. Если угодно, посмотрев фильм, я узнал о современном Китае не меньше, чем я узнал о самом художнике Ай Вэйвэе. Ай Вэйвэй в своем статусе мне очень напомнил Андрея Сахарова: международная слава заставляет власти считаться с инакомыслящим - его нельзя бросить в тюрьму, но можно сослать в закрытый город Горький или арестовать и потом предъявить обвинение в неуплате налогов, что и происходит в картине с Ай Вэйвэем. При этом Ай Вэйвэй не требует смены режима, он всего лишь добивается гласности, огласки. Той самой гласности, с которой началась в свое время наша перестройка и которая, как считают многие, доконала Советский Союз. В 2008 году Ай Вэйвэй построил тот самый знаменитый стадион «Птичье гнездо», который стал символом Олимпийских игр в Пекине. И в тот же самый год, в мае, в провинции Сычуань произошло страшное землетрясение. Среди погибших - тысячи детей, которые были во время землетрясения в школе. По официальным данным погибло 19 тысяч детей, а всего, тоже по официальным данным, погибло 90 тысяч человек. Как я понимаю, в Китае эти цифры вызывают серьезные сомнения. Дети погибли, потому что школы были ужасно построены, то, что Ай Вэйвэй называет «тофу конструкциями». Землетрясение и число жертв не должны были омрачать Олимпийские игры. Звучит очень по-советски знакомо. Один из проектов Ай Вэйвэя – точная регистрация имен всех погибших детей. Только так можно узнать точную цифру. И вот волонтеры, которые работают с художником, обзванивают тысячи людей с одной единственной просьбой: произнести и записать имя одного из погибших детей и прислать звуковой файл. Из этих тысяч голосов складывается цепочка имен. Если не ошибаюсь, волонтеры Ай Вэйвэя добавили 7 тысяч детских имен к официальному списку погибших.
На меня это сильно подействовало. В Израиле, в музее Яд Вашем есть павильон детей, где на многих языках разными голосами читают имена детей и их возраст, когда они погибли в Катастрофе. Через 2-3 минуты хочется орать от ужаса. Точно так же 11 сентября на месте, где стояли Близнецы, читают имена всех погибших. Цепочка имен действует эмоционально, цифра 3 тысячи человек - всего лишь статистика. Это принципиальная концепция уважения к индивидуальной жизни - нужно помнить не вообще, а нужно помнить человека, именно этого человека. Прямо противоположенное делают китайские власти, они хотели бы стереть эти имена, лишить людей имени уже после смерти. Это еще одно преступление.
Александр Генис: И особенно для китайского сознания, где культ предков, культ мертвых всегда был главным. Китайские кули, которые строили железные дороги, всю жизнь собирали деньги, чтобы их труп отправили в Китай и похоронили, чтобы это было частью семьи, поэтому это особенно гнусное преступление тоталитарных властей.
Андрей Загданский: И этим же методом распознания Ай Вэйвэй пользуется в своем искусстве, в своих инсталляциях. В Германии открывается выставка его работ. Огромный фасад здания, где будет проходить выставка, выложен школьными ранцами, такими, какие носят школьники в Китае. С точно такими же ранцами эти дети вышли из дома в тот день, когда произошло землетрясение. Ранцы эти разноцветные, и из них выложена одна фраза китайскими иероглифами. Речь идет об одной из девочек, которая погибла в землетрясении - «Она была счастливой семилетней девочкой». Фраза, сказанная родственниками одной из погибших школьниц. Можно по-разному относиться к концептуальному искусству, мы об этом не раз говорили и за пределами этой передачи, но тысячи и тысячи ранцев действуют так же, как сотни тысяч пар обуви в Аушвице, за каждым ранцем - жизнь ребенка, которого китайские власти лишают жизни после смерти, чтобы еще одна цифра не омрачала статистики.
Александр Генис: Вот вы сказали, что можно по разному относиться к концептуальному искусству. Обычно мы к нему относимся плохо, я, во всяком случае, потому что, на мой взгляд, концептуальное искусство, если оно не смешное, как у того же Бахчаняна, то оно скучное, но нельзя назвать скучным искусство, за которым стоит кровь, которое имеет гражданский посыл. И именно это вывело искусство Ай Вэйвэя за пределы кураторского дискурса в крупный социальный феномен. Я помню, как в 80-е годы появился соцарт в Нью-Йорке. И галереи в Сохо, где выставлялись Комар и Меламид и другие соцартисты, были очень популярны. Прошло несколько лет и, вдруг, в тех же галереях начали выставляться китайские соцартисты - те же пионерские галстуки, те же серпы и молоты. Но это уже был китайский соцарт. И вот потихоньку все это дело завершилось и появился концептуализм, который требует какой-то новой миссии, и Ай Вэйвэй нашел себе эту миссию. Мне кажется, что в этом главное содержание фильма.
Андрей Загданский: Он стал другим человеком, это очень важно. Мне кажется, что Ай Вэйвэй отшлифовал себя как человека и как художника в Нью-Йорке. Обратите внимание, в фильме есть совершенно замечательная деталь. В то время как формирующим событием для большинства китайских диссидентов стали события на площади Тяньаньмэн в 1989 году, когда погибли, по разным оценкам, сотни китайских диссидентов, студентов, людей, которые пришли на демонстрацию против китайского режима, для Ай Вэйвэя принципиальным, формирующим событием был скандал Иран-контрас, который он смотрел по телевизору в Америке. Вы помните все основные перипетии. И для Ай Вэйвэя это было принципиальным событием - страна сама судила себя, была та публичность, та гласность, которая, в его понимании, немыслима была в Китае.
Александр Генис: Говорят, что настоящая демократия это не когда нет коррупции, настоящая демократия это когда за коррупцию судят. И Ай Вэйвэй сказал, что самое большое впечатление на него произвело то, что страна не боится себя, не боится своего народа. Как же это правильно и хорошо! С этой мощной идеей он вернулся в Китай.
Андрей Загданский: Вообще Ай Вэйвэй производит очень импонирующее впечатление. У него есть сдержанность, некоторая подчеркнутая тишина, достоинство, он не суетится, не спешит. В фильме есть замечательная фраза, которая мне очень понравилась: «Нет более замечательного вида уличного спорта, чем бросать камни в диктаторов». До этого в фильме не доходит, хотя его посадили в тюрьму, ему предъявляют счет.
Александр Генис: 88 дней он просидел в тюрьме и никто не знал о его судьбе.
Андрей Загданский: «Нью-Йорк Таймс» писала каждый день, что мы ничего не знаем о нем, о том, что с ним происходит. Потом он появился на свободе, дал подписку о молчании, паспорт ему не вернули, денег, чтобы заплатить ту немыслимую сумму налогов, которую от него требует китайское правительство, у него нет. И самое удивительное, что люди начали собирать деньги для него.
Александр Генис: Это самый трогательный момент. Уже по определению он вызывает ненависть, потому что он богатый, знаменитый, его нельзя трогать, и вдруг простые люди присылают деньги. Китай - небогатая страна, и то, что сотни, тысячи людей присылают свои пожертвования для того, чтобы он заплатил долг правительству, говорит о том, что в Китае такие же люди, как и всюду, и они готовы за свою свободу платить. И это обнадеживает.
Демонстрация на площади Тахрир в Каире
Андрей Загданский: Вот вам подлинная цена концептуального искусства. Эти 10 юаней, которые простой китаец, проезжая на велосипеде, заносит в дом Ай Вэйвэйя - совершенно замечательная деталь. Возвращаясь к «замечательному спорту бросания камней в диктаторов», я хочу сказать несколько слов о другом фильме. Это фильм итальянского режиссера Стефано Савоны («Tahrir Liberation Square»), который был показан в Нью-Йорке на кинофестивале, а сейчас вышел в маленький, ограниченный прокат. Фильм о площади Тахрир, о событиях января 2010 года. Интересно, что Стефано Савона сам по себе не столько кинематографист, он антрополог, он работал в Египте, и когда произошли события в январе, он схватил камеру и приехал все это снимать. Что вызывает у меня огромное профессиональное и человеческое уважение, потому что весь фильм происходит на площади, в любую минуту может произойти все, что угодно, и никто не станет разбираться, является ли он итальянским антропологом, снимающим фильм, или одним из протестующих. Это огромный риск. И то, что ему удается сделать в фильме – примечательно. Потому что в этой толпе непонятных людей, которых мы совершенно не знаем и не понимаем, мы вдруг видим студента, какую-то женщину из провинции, которая приехала протестовать, мы начинаем понимать их мотивировки, мы начинаем видеть в этой толпе людей, что совершенно замечательно. Но, помимо персонажей, в фильме есть толпа. И это самое поразительное, что я в нем увидел. Прямой репортаж. Мы видим, как люди разбирают мостовую для того, чтобы превратить ее в те самые камни, которые полетят в диктаторов. И мы видим, как женщина набирает камни в огромный платок и тащит эту свою гигантскую ношу куда-то на передовую, откуда бросают камни в солдат. И камера идет за ней. Мы идем и идем, и навстречу нам идут люди контуженные, с окровавленными лицами, раненые возвращаются оттуда, а она идет с этим платком с камнями - совершенно потрясающий кадр, который забыть невозможно. С ужасом смотришь и боишься за себя, потому что такое ощущение, что ты находишься на этой площади. И еще один кадр, который, с моей точки зрения, совершенно гениальный комментарий к ощущению толпы в такой момент бунта, революции. Камера смотрит на схватку двух противоположных сторон, находится выше толпы, выше человеческого роста. И между двумя противостоящими толпами, а речь идет о сотнях и тысячах людей, какое-то пустое пространство, разрыв. И с двух сторон летят камни. И вдруг что-то там происходит. И одна часть толпы бежит вперед. И за ней еще и еще бегут люди. И мы понимаем, что они не видят того, что видим мы, они бегут только потому, что бегут те, кто впереди них. Вот это ощущение стихийного импульса толпы - по-настоящему страшное. Ты понимаешь, что ужасные диктаторы, но и чувство толпы, которая этих диктаторов сметает, по всей видимости, не менее страшно.Александр Генис: Андрей, мы сегодня говорили о китайских и египетских диссидентах, но, конечно же, это острое время и для русского протестного движения.
Андрей Загданский: Да, конечно. Между прочим, я, когда смотрел с ужасом на схватки на площади Тахрир, я волей-неволей думал о Киеве и о Москве, где существует, как мы знаем, определенная степень недовольства правительством, мягко говоря. Я вспомнил другую картину,русскую картину, называется фильм «Зима уходи». Это фильм студентов моей коллеги Марины Разбежкиной, которые учатся у нее на Высших курсах. Несколько человек сняли картину о протестном движении в Москве, о внутреннем расколе внутри протестного движения . Мне понравилась картина, но я подумал как дьявольски сложно рассказать все нюансы, если ты не находишься внутри этого культурного контекста. Мы с вами, бесспорно, разберемся, о чем идет речь, но для людей в Нью-Йорке или в Европе наверняка будут определенные сложности. Если вы не следите за всеми деталями и всеми перипетиями протестного движения в России в целом, вам очень трудно будет разобраться, что же происходит, в чем нюансы.
Александр Генис: Надо сказать, что не для этого снят этот фильм. Главное для таких фильмов - найти свою аудиторию в той стране, о которой они рассказывают.
Андрей Загданский: Абсолютно. Но мое маленькое «но» заключается в следующем: схватки и прямые столкновения делают сразу все мгновенно понятным. Когда мы смотрим на то, что происходит на площади Тахрир, мы понимаем - это мы против Мубарака, мы и они. И в этом есть логика или отсутствие логики протестного кино. Мы хотели бы видеть противостояние как черно-белую игру, но в действительности все намного сложнее.