Двадцать лет назад завершился грузино-абхазский вооруженный конфликт. Грузия утратила де-факто свой суверенитет над Абхазией, а Абхазия начала строительство непризнанной государственности. В какой степени сегодняшняя повестка для Тбилиси и Сухуми определяется событиями начала 1990-х годов? Можно ли надеяться на трансформацию застарелого противостояния?.
30 сентября – особый день в грузинском и абхазском календарях. В Абхазии – это День победы и независимости. Но победители не существуют без побежденных, и успех одних непонятен в отрыве от неудачи других.
Для Абхазии 30 сентября – это завершение противостояния с "малой империей" и начало строительства своей государственности, пускай и получившей за два десятка лет всего лишь пять признаний. Для Грузии последний день сентября – это символ саднящей национальной травмы. Сам грузинский политический проект новейшего времени (то есть борьба за выход из состава "нерушимого Союза") развивался параллельно с абхазским проектом – стремлением выхода из Грузии.
Your browser doesn’t support HTML5
Параллельно противоположные проекты
Потеря Абхазии воспринимается в Грузии совсем не так, как в России воспринималась временная утрата Чечни и оценивается сегодня потенциальная угроза потери всего Северного Кавказа. Российским массовым сознанием Чечня не рассматривается как "исконная" территория. Экономически и политически важная? Да, конечно. Но никак не часть "русского мира"! Для грузинского массового сознания утрата Абхазии – это не просто нарушение территориальной целостности страны, а утрата части "грузинского мира", собственно, грузинской исконной территории, в которой присутствовал некий местный колорит.
"Пятидневная война", разрушавшая старый статус-кво, лишь укрепила межи, разделяющие Абхазию и Грузию. Сухуми получил то, о чем лидеры абхазского движения мечтали годами. Поддержку своей государственной независимости, открытый военно-политический патронаж России и гарантии не самоопределения вообще, а самостоятельности от Грузии. Тбилиси же вместе с усугублением тяжести поражения двадцатилетней давности стал намного теснее взаимодействовать с Западом (даже смена лиц на политическом Олимпе этому не препятствие). И получил возможность для развития более компактного национального проекта без собственных "чеченизаций" и поисков своих "кадыровых" среди абхазской и югоосетинской элит.
Однако, несмотря на все эти факты, не покидает ощущение того, что и в случае с Абхазией, и в случае с Грузией выход из конфликта не просто затянулся. Он прервался на полуслове и полушаге. Если говорить об Абхазии, то элита частично признанной республики показала свою эффективность в борьбе за самоопределение от кого-то, то есть от Грузии. Решены задачи формирования собственного управленческого корпуса, отдельного политического и образовательного пространства, идеологического оформления своей "самости". Однако при этом крайне сомнительно говорить об эффективности самоопределения для кого-то, то есть во исполнение позитивной стратегической цели. В самом деле, в отличие от Нагорного Карабаха, Турецкой Республики Северного Кипра или даже Южной Осетии, "титульный этнос" в Абхазии не является подавляющим большинством, в то время как во властных структурах и законодательстве акцент сделан на абхазский проект, как на проект этнический. Может ли это быть надежной гарантией стабильности и устойчивости республики? Сомнительно. Между тем проблема интеграции различных этнических сообществ (в особенности мегрелов в Гальском районе) далека от своего разрешения.
Непросто складываются отношения и с патроном Сухуми Москвой, у которой есть свои интересы и резоны, которые во многом совпадают с абхазскими представлениями, но далеко не на 100%. В особенности это касается открытия абхазского рынка для российского бизнеса. Нельзя сказать, что качество органов власти, их независимость от разных теневых "групп влияния" сегодня заслуживают высочайших оценок. Напротив, в самом абхазском обществе есть недовольство именно уровнем государственного управления. Но ведь самостоятельность не может быть самоцелью, она должна работать не только против прошлого, но и ради настоящего и будущего.
Что же касается Грузии, то политический класс этой страны застрял на вопросе "возвращения" и противостояния "российскому фактору". В последние пять лет главным словом для описания грузинского подхода стало "оккупация". При этом под "возвращением" понимается не гармонизация отношений между двумя общинами, а установление "своей власти" над мятежной территорией. После 2008 года ресурсов и возможностей для реализации этого сценария стало намного меньше. В истории ничто вечным не бывает. И мы можем даже предположить, что гипотетически такие возможности могут у Тбилиси появиться. Но ведь в основе конфликта не имперские происки (хотя интересы России и других игроков всегда были очевидными), а разнонаправленность грузинского и абхазского проектов. Однако об их сближении (хотя бы на прагматической и циничной основе) в Тбилиси не думают. Непраздный вопрос: можно ли открутить стрелки часов на двадцать лет назад? Хотя, даже если бы это и было возможно, то надо понимать ту цену, которой держалась "территориальная целостность" в прежние времена.
В итоге, к выходу из конфликта два общества за два десятка лет фактически не продвинулись. И это, пожалуй, важнейший итог сегодняшнего юбилея.
