ПРАГА---Дагестанские власти на днях озвучили весьма спорную инициативу. Они предложили совместно с муфтиятом республики создать интернат для реабилитации и социализации детей бывших боевиков и погибших силовиков. Реализация эксперимента начнется, по иронии судьбы, в здании ваххабитской школы под Хасавюртом, которую в прошлом построили и финансировали экстремисты. Социализация детей убитых боевиков – необходимый и важный шаг, говорят эксперты, однако, по их мнению, подход дагестанских властей к этой проблеме совершенно неграмотный. Мы побеседуем об этом с Екатериной Сокирянской – директором проекта по России Международной Кризисной группы.
Амина Умарова: Дагестанские власти вместе с муфтиятом республики решили создать такой интернат, где они хотят реабилитировать и создать условия социализации для детей бывших боевиков. Они хотят также, чтобы с этими детьми общались дети погибших силовиков, – такая благородная у них цель, чтобы они сдружились. В то же время они ссылаются на позитивный опыт Ингушетии. Как вы относитесь к этой идее, и чем ингушская практика показала себя с лучшей стороны?
Your browser doesn’t support HTML5
Сегрегация детей боевиков – не решение проблемы
Екатерина Сокирянская: Мне кажется позитивным то, что власти задумываются над тем, как помочь и поддержать детей из семей боевиков. Мы прекрасно знаем, как в Дагестане относятся к этим семьям: они все поставлены на т.н. профилактический учет, а это значит, что за их матерями практически постоянно следят сотрудники силовых структур, де-факто ограничено их передвижение по республике, им очень сложно трудоустроиться. Все дети из этих семей тоже находятся на некотором учете, понятно, что они являются объектом внимания опеки, которые время от времени проверяют, что происходит с детьми, к детям приходят в детский сад... Мы знаем, что, например, в Чеченской Республике были случаи, когда детей отчисляли из детских садов, т.е. там применяются репрессивные меры в отношении таких детей. Здесь впервые попытка что-то положительное сделать для их детей, но сама по себе идея мне кажется непродуманной, не проработанной до конца, не прошедшей какую-то экспертную поддержку, а все, что делается для профилактики экстремизма, – по всей видимости, с этой целью создается такое учреждение, – должно быть очень взвешенно. Очень высокий риск – навредить.
Амина Умарова: Какой позитивный опыт у ингушской попытки вот так социализировать детей, ведь еще не выросло это поколение детей, может быть, они 2-3 месяца пообщались, как можно уже судить о позитивном опыте?
Екатерина Сокирянская: Мне кажется, есть большая разница между детским лагерем и школой. Когда мы создаем школу, то мы этих детей выделяем в отдельную социальную категорию, по принципу того, что сделали их отцы – не сами дети, а отцы. Мы помещаем этих детей в отдельное учреждение, по сути, закрытое, где они будут учиться. Я думаю, что, во-первых, очень мало кто из родителей захочет это сделать добровольно.
Амина Умарова: Вы говорили, что эти дети без отцов. Там, по-моему, есть и дети, у которых и мама, и папа...
Екатерина Сокирянская: Да, есть круглые сироты, которых воспитывают бабушки, взяли опекуны.
Амина Умарова: А что власти предполагают – этих детей изъять? Будет ли сопротивление? Скорее всего, будет, я думаю...
Екатерина Сокирянская: Я абсолютно уверена, что подавляющее большинство матерей не только добровольно не отдадут, но будут всеми возможными путями сопротивляться. У многих женщин из этой среды случилась паника. Мне некоторые писали, я знаю, что другим моим коллегам приходила информация о том, что просто случились панические настроения у вдов боевиков или у женщин, чьи мужья отбывают сроки за участие в НВФ в тюрьмах. Прошел слух, что будут отбирать детей, а здесь еще такой дикий страх... Это создает совершенно ненужную нервозность, просто действительно нужно обсуждать и с этими семьями, узнавать, какие у них потребности. Мне кажется, все это должно быть организовано иначе – не путем сегрегации, выделения этих детей, а путем их поддержки. Вот, например, если бы были выделены какие-то целевые места для ребят из таких семей, наоборот, в элитных школах, в городе, где они бы учились среди других детей, но у них была бы какая-то дополнительная поддержка, если бы им предложили какие-то кружки и дополнительные занятия, увлечения, может быть, какая-то психологическая поддержка и помощь, финансовая поддержка.
Мне кажется, что и силовики тоже не отдадут своих детей. Можно ли представить, что силовики или семьи имамов, которые были убиты боевиками, отдадут своего ребенка в школу-интернат в селе Саситли, где им нужно будет постоянно находиться. Они уже начинают задавать вопросы: а где мой папа; почему он погиб, а за что; почему мы здесь все такие, и наши отцы погибли; а они, может быть, за правое дело погибли... И мне кажется, наоборот, распространение радикальных идеологий будет еще быстрее в таких учреждениях, и может, в том числе, распространяться на детей полицейских. Мы же не раз видели, когда дети полицейских, силовиков, чиновников уезжали в Сирию или были вовлечены в вооруженное подполье. Даже был жуткий случай в Дагестане, когда молодой человек очень жестоко убил своего отца за то, что он полицейский. Т.е. здесь столько побочных эффектов, настолько непродуманная вся эта инициатива, и то, что о ней так объявлено, без всякого предварительного обсуждения – серьезный просчет.
Вернувшись к опыту Ингушетии, чем он отличается: идея лагеря очень здравая, потому что это летний отдых, это ненадолго, и что очень важно, в этом лагере, насколько я понимаю, дети не знали, кто чей ребенок – кто там сын боевика, а кто сын полицейского. До самого последнего момента они все общались, очень сдружились, потом уже, буквально перед отъездом, им сказали. Было бы очень здорово, если бы этот лагерь не был разовой акцией, а чтобы эти дети продолжали как-то свои контакты. Ингушетия – маленькая республика, и это гораздо легче сделать, чем в условиях Дагестана.
Амина Умарова: А как вы видите свою роль в разрешении этого вопроса, чтобы как-то посоветовать?
Екатерина Сокирянская: Я всегда с удовольствием поделюсь своими знаниями. У нас есть опыт работы в зоне осетино-ингушского конфликта (это другая ситуация), но мы делали детские лагеря для детей из ингушских и осетинских семей, чьи родители, в том числе, пострадали в ходе конфликта 1992 года. Это похожая ситуация: была братоубийственная война, правда, это был этнический конфликт, и это был очень успешный опыт. Я, как эксперт, сейчас довольно много и глубоко пытаюсь изучить международный опыт по профилактике экстремизма и по дерадикализации тех, кто уже встал на путь радикализации, по работе с семьями таких молодых людей, по работе в системе образования.
Есть мировой опыт и в мусульманских странах, и в европейских о том, как более мягко и тонко подходить к этим вопросам, так, чтобы молодежь услышала, чтобы воздействовать на эмоции, укрепить семью, потому что кто как не отец или мать захочет защитить своего ребенка, или если они видят, что он встал на путь радикализации, спасти его жизнь: ведь все понимают, чем закончится поездка в Сирию, – это, чаще всего, билет в один конец. Поэтому родители растеряны, испуганы, они не знают, куда обратиться, они не знают этих признаков радикализации. Они сами себя успокаивают, им кажется, что это сложный подростковый возраст, что он пройдет. На самом деле, есть какие-то достаточно простые или более сложные приемы, как помочь таким семьям, научить их, что делать в такой ситуации, к кому обратиться за помощью, как разговаривать со своими детьми.
Кстати, мне кажется, что гражданский сектор как раз может сделать гораздо больше, чем сейчас делает по работе и с семьями, и с такой молодежью, и, может быть, с детьми. Опыт показывает, и не только в России, но и во всех странах, что часто люди, попадающие в такую ситуацию, боятся обращаться в правоохранительные органы, почему-то не доверяют им. И это не только у нас, не только на Кавказе – в европейских странах тоже такое происходит. Они гораздо больше доверяют каким-то неправительственным организациям или религиозным деятелям.
Амина Умарова: Такое ощущение, не борется ли власть со следствием, а не причиной? В том же Дагестане масштабная коррупция, отсутствие рабочих мест, собственного жилья, нет будущего у молодого поколения. Или молодежь радикализируется на ровном месте, без причины?
Екатерина Сокирянская: Да, конечно, без причины – люди не рождаются террористами. Надо сказать, что такие проявления есть практически во всех странах. Мы сейчас видим, что в ИГИЛ съезжается радикальная молодежь со всего мира, из Европы, Америки, где, казалось бы, нет тех глубоких системных проблем, которые есть у нас. Но здесь вопрос масштаба. В здоровом обществе тоже есть радикальные и ультрарадикальные элементы, но их гораздо меньше, чем в обществе, в котором присутствуют такие серьезные проблемы, с которыми мы сталкиваемся на Северном Кавказе, и, может быть, в России в целом. Понятно, что нужно работать на разных уровнях, прежде всего, на уровне общества, вне государства, устранять системные проблемы, такие как коррупция, произвол чиновников, клановость, беспредел силовиков, грубейшие нарушения прав человека, которые являются очень мощным катализатором радикализации; такие как нарушение прав на свободу вероисповедания, преследование за религиозные убеждения, как в Чечне, это просто уже настолько очевидно нарушает гарантированные Конституцией права на свободу совести, и целый ряд других проблем.
Безусловно, это нужно делать на уровне государства. Есть дальше и мезоуровень и макроуровень. На мезоуровне нужно работать с группами, общинами, мечетями, может быть. А есть индивидуальный уровень – это работа с отдельными людьми, микрогруппами детей или подростков, и эта последняя инициатива как раз рассчитана на индивидуальный уровень, который является самым сложным, ювелирным и, на самом деле, очень эффективным. Часто, если мы посмотрим на молодого человека, уже потом, постфактум, анализируем, почему он встал на этот путь, то редко можно найти четкие объяснения того, что пошло не так в его жизни, семье, – может быть, какие-то травмы, сложные отношения с родителями, которые очень умело используют радикалы, – и только тогда мы можем минимизировать. Я думаю, что полностью исключить мы не можем, потому что эта проблема глобальная, в определенном масштабе. Пока продолжается война в Сирии, конфликты и войны на Ближнем Востоке, какая-то часть молодежи будет туда уезжать. Просто когда они смотрят на картинки, видео, фотографии гибнущих там детей и женщин, разрушения, когда есть этот источник очень жесткой ультрарадикальной пропаганды, которая идет из ИГИЛ, то это притягивает.