Армянские олимпийские чиновники обратились в МОК со словами поддержки своих отлученных российских коллег. По степени ажитации событие примерно посередине между аналогичной просьбой Алишера Усманова и клятвой Рамзана Кадырова о том, что ни один чеченский зимний олимпиец без герба и триколора в Пхенчхан не отправится. Армянский чиновник всегда найдет греющее российское сердце слово, и даже в рамках евразийства ереванским посланцам доверяют темы, высказаться на которые уже давно не рискуют минские и астанинские товарищи. Но новое прочтение олимпийских принципов по-армянски примечательно тем, что случилось вскоре после Брюсселя с подписанием соглашения с Евросоюзом, в результате которого Армения узнала от стратегического союзника о себе всю правду – и про то, как ее руководство оправдывает нацизм и даже избрало в качестве эмблемы своей главной партии орла, будто слетевшего с герба Третьего рейха. И расписание скорых гей-парадов. В общем, все в рамках жанра.
Но вот то, что Армения пошла украинским путем, было как-то уж совсем антинаучно.
Постсоветская верность Москве всегда была чем-то вроде отмеченности свыше – пожизненно и эксклюзивно. Мир был поделен, как на климатические пояса, на цвета верности, и, если эту гамму представить себе в виде перехода от красного к белому, во главе списка алели Армения и, конечно, Белоруссия. Им никогда ничего не надо было доказывать, потому что в них никто не сомневался. Единственность их орбиты была неизбывной, как закон всемирного тяготения и формула воды. И, может быть, поэтому в Минске и в Ереване так после Брюсселя схоже запутались, кого из них в Москве назвали гулящей женой, а кого любимой, но возжелавшей молодого разнообразия.
Армения – наш уникальный, как армия и флот, союзник на ветреном и коварном Кавказе. Так повелось, считай, с библейских времен, и потому совершенно не важны подробности. Белоруссию в большой стране считали всегда некоторым историко-географическим курьезом, как и Украину, но поскольку белорусы, в отличие от украинцев, фактом своего суверенного существования не мешали, то и особых возражений не следовало. С этой уверенностью по-прежнему живут в столицах федеральных округов и селах Нечерноземья. Но с той же химией привыкли жить и в самой Армении, инерция не требует осмысления, и потому бог с ней, с историей и современностью, важны только безотчетные традиции их восприятия, как, в общем, у многих, но здесь речь о России, и спорить не о чем. И если армянский постмодернизм до сих пор не провозглашен древнейшим в мире, то лишь потому, что не меньшие основания для приоритета по этой части есть и у белорусов.
Это вовсе не фальсификация. Реальность и традиция ее объяснять не противоречат друг другу, они гармонично сосуществуют, вот в чем приоритет подхода. Привычка, в отличие от мифа, ничего не собирается подменять. Зачем переписывать историю, если она никому не мешает? Самый вдохновенный армянский энтузиаст евразийства не станет скрывать своего знания подлинной роли России в геноциде и последующих эпизодах армяно-турецких войн и российско-турецких отношений, в ходе которых Армения теряла последнее за последним. Но это совершенно не мешает так же искренне излучать уверенность, что только Россия бросится спасать в случае новых исторических осложнений, хоть, конечно, продажа оружия Азербайджану – чистейшей воды двурушничество, но кроме России все равно никого нет, так что руки прочь от Путина и долой пятую колонну.
Что характерно, российскую.
Что бы ни думали белорусы о своем неординарном руководителе, как бы ни колебались социологические кривые, они все равно возвращаются к своим нарративным значениям, и это та социология, которая становится нарративом сама по себе. Минский коллега, рассказывая о своем деде, старом коммунисте, вывел, пожалуй, главную белорусскую формулу. «Что делали украинцы, когда русские пришли? – заповедал дед, умирая. – Взяли автоматы и ушли в лес. Молодцы!» Коллега затаил дыхание, а дед продолжал: «А литовцы что делали? Тоже взяли автоматы и тоже в лес. Тоже молодцы…» Помолчал, вздохнул и закончил: «Молодцы… а что толку?»
Никто не интересуется происхождением привычек, а зря, чрезвычайно интересная могла бы получиться наука. Первичный импульс для этой привычки никакого отношения к братству с Россией не имеет, и, может быть, именно в отношении Минска и Еревана это с особым легкомыслием упускается из виду. Для России это понятно, ее первооснова – тоска по мнимым фантомам – практически без трансформаций воспроизводится и просматривается во всех вторичных импровизациях – хоть Крым, хоть Олимпиада, хоть засекречивание госзакупок. В Армении же первичная призма для восприятия мира – легенда о безопасности, которой, как принято считать, угрожают все по периметру границ, не радующих в этом смысле особым разнообразием. Из этого комплекса можно вылепить – и лепится все, что угодно, хоть вечный союз с Россией, хоть соглашение с ЕС. Между прочим, 100-летие Геноцида два года назад отмечалось с некоторым глобалистским акцентом: мотив безопасности преломился не через привычную российскую призму, а, наоборот, через необходимость единения всей общемировой нации. И именно умение свести все к незначительной полемике о выборе между Западом и Востоком позволило армянской власти инкорпорировать в себя все идеи, фантазии и импровизации на эту тему и без всякого риска взорваться.
В Белоруссии, наоборот, первична привычка ощущать себя негосударством и ненацией, и верность стратегическому славянскому лишь по факту изначальных постсоветских раскладов выглядит ее единственным логическим продолжением. Скажем, эволюционно вытекающее из такой первоосновы самоощущение не столько негосударства, сколько государства молодого и нарождающегося, совершенно не предполагает непременной славянской вязи. Вторичное российское Лукашенко оседлал, победив 23 года назад, зато во многом благодаря первичному и нероссийскому он смеется над теми, кто все эти 23 года ждет его неминуемого краха, правда, лет десять как их уже почти не видно.
Словом, не зря российское телевидение так подозрительно к тем, кто привык считаться образцом верности. Если не считать самой Москвы, больше, пожалуй, никому на наших пространствах не удалось так мастерски выстроить политическую систему на основе исторического лубка. Ведь в самом деле, так легко принять за первичную суть постсоветской эволюции искривления околороссийских орбит, а вовсе не плавное расчленение имперской коррупционной модели в такие же вороватые, но суверенные механизмы. Былые и якобы сохранившиеся вертикальные связи – идеальная декорация для шоу, в котором одни элиты продолжают играть роль имперских, а другие – колониальных. Лояльность к России – это стиль власти, которой важно не только все распилить и обналичить, но и все провалы объяснить имперским давлением, и где еще его так легко и приятно объяснять, как не в Ереване и в Минске?
Симбиоз можно время от времени разнообразить аллюзиями на тему национально-освободительной борьбы. И Москва, этот большой симфонический оркестр, распределяет партитуры: контрабасы молчат, на балалайках отчебучивают про гулящую жену, музыкальные критики объясняют, что ничего страшного, поскольку на этот раз европейские обязательства Еревана не противоречат идеалам большого евразийского общества с крайне ограниченной ответственностью, над чем только и остается без всякого стеснения хохотать партеру.
И не надо для всего этого представления никаких революций.
Ведь не ухода на Запад боится Кремль, стимулируя и смакуя свои ночные кошмары на тему оранжевых революций. Революционеры оранжевого типа ведь тоже не ставят своей первичной целью разрушение нашего векового братства, так получается по факту, это опять не причина, а следствие, ровно в той степени, в которой переформатирование внутренних финансово-политических цепочек затрагивает конкретные интересы по ту сторону братского рубежа. Потом тем более все может и стерпеться, если у кого-нибудь не сдадут нервы. У Саакашвили сдали, у Тимошенко – нисколько. Единство и борьба, как и было сказано.
Но все это не про Белоруссию и не про Армению. Там, где привычка ненавязчива и неизбывна, властям достаточно только вполголоса сказать слово «майдан», и любой протест превратится в фарс, в том числе и потому, что как же можно против России. Но именно эта контрреволюционная заданность делает белорусско-армянский эксперимент особенно поучительным.
Драматизм оранжевого в том, что майдан – это всегда уникальный и ослепительный шанс, которым почти невозможно воспользоваться. Даже если повезет и революционер на самом деле одержим не только властью, но и реальной реформой государства, пусть даже ради еще большей власти, даже если ему удастся проделать первые десять-двенадцать шагов, и они, действительно, изменят институциональную суть реформируемой материи, это все равно будет только нулевой цикл, котлован, без которого нельзя и в который, собственно говоря, и надо вытаскивать страну из болота за волосы. А кто после такой боли оценит красоту котлована? Кто придет в восторг от раскатанного поля, если даже в процессе раскатки удалось снести самые вычурные уродства? Это не Эстония начала 90-х, где было понятно, за что страдать, и не Польша, все больше и больше делающая, чтобы показаться плохим примером. Это Украина или даже Грузия, где система воспроизводит себя с равнодушной неумолимостью зыбучих песков. И даже если ты сдвинул гору, вероятность того, что твой преемник не вернет ее обратно, мизерна, тем более что она вернется на прежнее место сама, если в нее не упираться с тем же фанатизмом, а зачем ему, преемнику, упираться?
А потом все вокруг примутся злорадно твой революционный ВВП по ППС, инфляцию, безработицу и далее по списку и сравнивать: ха, посмотрите, Грузия со своими реформами и, скажем, Армения, где все по-тихому и по-братски – и кой черт было майданить и терпеть выходки вожака? Вот Украина – а вот вам памяркоуная Беларусь, озерный край, заповедник, как вы говорите, пролетарских идеалов?
И что толку в революциях, в реформах, в изменениях?
И вывод, который намного важнее и безнадежнее: возражать трудно. Можно, конечно, сказать, что в котловане никто не считает квартир, которые будут построены, и уж тем более не оценит их будущего убранства, но на эти возражения улыбнутся и Иванишвили, и Порошенко, да и сам Саакашвили, все менее убедительный в последнем шансе быть понятым хотя бы в том, что, казалось бы, переломив Грузию через колено, уже почти вырвался из поля той гравитации, за которым необратимость.
Проклятие исторического опоздания тех, кто не успел изменить себя сразу, в 90-е, конечно, на то и наложено, чтобы находились романтики, верящие в то, что его можно снять, и, конечно, Майданом. Ошибка простительна – спутать гром с его искаженным эхом, а чужую борьбу – со своим шансом. Особенно если кроме Майдана все равно ничего нет.
Так вот нет и Майдана, говорят нам Минск и Ереван. Если исходить из того гамбургского счета, что светит на табло здесь и сейчас, Белоруссия и Армения, как ни потешаться над антимайданным фундаментализмом и стратегической преданностью, без революций внутри и фрондерства снаружи, примерно там же, где и революционеры, и отступники. Народ научился жить, не обращая внимания на причуды своих властей, нормальные экономические законы, как заметил один белорусский экономист, не может отменить даже Лукашенко, а в Армении, как в плохой футбольной команде, где хотя бы вратарь должен по мере сил спасать, на последнем рубеже всегда удерживали от краха хорошие экономисты, как, впрочем, и в Белоруссии. К тому же в Армении никогда не было крайностей, все как-то будто даже по всеобщим договоренностям, которыми власть опутала страну так же успешно, как Лукашенко своей пресловутой властной вертикалью. Кого теперь интересуют крайности? Жизнь продолжается в соответствии с законами сохранения материи, она по нашим просторам распределена почти равномерно.
И с этой терпкой печалью приходится повсеместно соглашаться и тем, кто за неимением лучшего тоже верил в то, что лучше выходить на площадь, чем не выходить, в том числе и там, где так долго называли Лукашенко последним диктатором, отказывали от дома и объявляли санкции. Оказалось, как признался один европейский политтехнолог, с Лукашенко договариваться намного труднее, чем с Порошенко, но зато последний свои обещания не выполнит – просто потому, что не сможет, а первый – легко, и как раз потому, что контролирует все безо всякой демократии. И, выходит, с Лукашенко проще, из чего, если совсем честно, на Западе отчасти исходили и раньше, но тогда говорить это вслух было не комильфо, а теперь можно.
А когда уже никто открыто ничего, это и есть революция, а не то, что все думали раньше про бегом из Москвы. Как положено, революционеров зовут в Брюссель, и это и есть черта, которая окончательно подведена, и Москве бояться нечего, да она и не боится. Просто последние на время стали первыми. Не в последний раз.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции