Премьер-министр Квирикашвили назвал Эдуарда Шеварднадзе одним из великих мировых политиков. Это вызвало эмоциональный обмен мнениями в соцсетях, и стало ясно, что коллективная память похожа на минное поле, а время, если и лечит, то далеко не всех.
В ноябре премьер возмутился, когда не обнаружил фото Шеварднадзе на выставке, посвященной падению Берлинской стены, теперь же заговорил о величии. В подтексте его заявления можно усмотреть подтверждение обязательств по отношению к старой элите, но не исключено, что Квирикашвили, подобно многим грузинским политикам, попавшим в 90-х под обаяние «Белого лиса», просто искренне выразил свои чувства.
Особую нервозность проявили поклонники Гамсахурдия и Саакашвили, но критиковали премьер-министра не только они. Большинство граждан полагает, что действия Шеварднадзе в том или ином эпизоде были ошибочными, а то и преступными – это приводит их к размышлениям о роли личности в истории и к поиску альтернативных сценариев.
Your browser doesn’t support HTML5
Если б Квирикашвили был Шеварднадзе...
Помимо обломков, усеявших центр Берлина, Квирикашвили упомянул об окончании холодной войны и установлении нового мирового порядка – Шеварднадзе активно участвовал в соответствующих процессах, но они, вероятно, увенчались бы тем же результатом, в те же сроки и без него. А вот со стремлением Грузии в НАТО и евроинтеграцией все могло сложиться иначе. Ускорил ли Шеварднадзе «разворот» Грузии на Запад или, наоборот, замедлил его?
После крушения СССР значительная часть грузинской элиты считала, что Кремлю нужен едва замаскированный протекторат, и относилась к этому негативно, воспринимая Россию как отсталую, агрессивную страну, которая постоянно противопоставляет себя Западу и создает экзистенциальные угрозы в Грузии (русификация при царях, вторжение большевиков, репрессии и т.д.). В Тбилиси было немало влиятельных семей, сжившихся с империей и опасавшихся перемен, но доминировали «западники». В годы национально-освободительного движения, особенно после трагедии 9 апреля 1989-го, того, кто заговорил бы о сближении с Россией, несомненно, отлучили бы от общества. К тому же столичная молодежь была прозападной чуть ли не в полном составе. Она делала идеи отцов романтичными и привлекательными.
Но предпосылки мало что значили без решений политического руководства. Эдуард Шеварднадзе, несмотря на симпатии к Западу, являлся прагматиком и не решился бы на пресловутый «разворот», если бы счел его смертельно опасным. Он сохранял связи в России и знал, как там следует интриговать, но схожий (пусть меньший) опыт имели и его потенциальные конкуренты. В Москве их могли поддержать враги Шеварднадзе – когда он возглавлял МИД СССР, их число удесятерилось. Вместе с тем ориентация на Север лишила бы его поддержки критически важной для устойчивости режима части общества. А вот на западном направлении соперников не просматривалось – таких связей и навыков тогда в Тбилиси не было ни у кого (и мало кто предугадывал рост интереса к транзиту энергоносителей). Вообще, возвращение Шеварднадзе в Грузию в 1992-м оправдывали тем, что он поможет новорожденному, тонущему в хаосе государству выстроить отношения с Западом. Об этом часто говорил Джаба Иоселиани, а визиты Бейкера и Геншера в Тбилиси приводили к аналогичным выводам массы. Но прокладка нового курса требовала времени и значительных усилий.
Москва с давних пор намекала, что у Грузии возникнут проблемы в Абхазии и Южной Осетии, если она попытается отделиться. Никто не сомневался, что Кремль разыграет сепаратистскую карту, и Шеварднадзе мог лишь исподволь подвести, а затем подтолкнуть его к выводу о том, что автономии являются для Тбилиси сверхценными и их следует рассматривать как рычаги, позволяющие уверенно контролировать грузинскую политику. Возможно, основная идея заключалась в том, чтобы Кремль, в соответствии со своими представлениями, сконцентрировался на автономиях и выпустил из поля зрения многое другое. Бурный поток нельзя остановить, но можно изменить его русло. Вот и сегодня, в менее драматичных условиях, грузинская сторона показывает, что для нее крайне важны торговые преференции, отмена виз и т.д., и подпитывает тем самым стереотипы визави, дабы выиграть время.
Мифология войны, как правило, не раскрывает ее истинного смысла. Нельзя рассматривать произошедшее в Абхазии лишь как борьбу за территорию автономии – пространство войны было намного шире, и велась она не только на поле боя. Не исключено, что Шеварднадзе уловил четкую взаимосвязь между усилением позиций Кремля в проблемных регионах и их ослаблением в остальной Грузии и использовал это.
Сегодня многие молодые политики воспринимают серию конфликтов как одно грандиозное оборонительное сражение, развернувшееся в десятках различных сфер, в результате которого Грузия отстояла свой выбор, несмотря на страшные потери. Но им трудно донести свои мысли до простых избирателей, беженцев и ветеранов. Правда, один из них (теперь уже депутат) в дружеской компании попытался использовать как метафору историю американского альпиниста Арона Ралстона – тот отрезал себе руку, когда ее зажало валуном (х/ф «127 часов»), однако слушатели не поняли молодого человека и, кажется, посчитали, что он вторгся в область немыслимого и непроизносимого (в принципе, могли и побить).
Локальные успехи, по всей вероятности, привели бы Грузию к цугцвангу. После подписания документов, подобных Московскому соглашению от 3 сентября 1992 года, властям пришлось бы удерживать Абхазию и Цхинвальский регион любой ценой в условиях перманентного мятежа, постоянно обращаясь к Кремлю за кредитами и помощью в сфере безопасности. Грузия вскоре сделалась бы зависимой не на 100, а на 300% (подобно Таджикистану тех лет), а национальная идея свелась бы к контролю территорий, едва ли возможному с учетом двойной игры Кремля. Ни о каком западном векторе, европейском выборе или модернизационных реформах, скорее всего, не было бы и речи, что привело бы к глубочайшему кризису и расколу в обществе. Кое-кто в Тбилиси предрекал его уже в 1992-м без опоры на послезнание. Вероятно, именно по этой причине урегулирование на основе выработанного в Москве компромисса не рассматривается правящей элитой в принципе. Она просто ждет, что Россия вновь потерпит поражение в противостоянии с Западом и, подписав что-то вроде Портсмутского или Брестского мира, эвакуирует войска из сопредельных стран.
После завершения боевых действий в Абхазии Грузия вошла в СНГ, а некоторые министры назначались по звонку из Москвы, но абсолютное большинство элиты, как и значительная часть населения, уже считало подобную ситуацию противоестественной и рассматривало «разворот на Запад» не только как хорошее, но и как спасительное решение. Этот настрой стал фундаментом для нового курса властей – без него, вероятно, не было бы ни заявления Шеварднадзе на Пражском саммите НАТО 2002 года о желании Грузии вступить в альянс, ни успеха новых прозападных политиков, которым он покровительствовал.
Сегодня по территории Грузии с Запада на Восток и обратно перемещаются нефть и газ, товары, деньги и влияние, иногда, грозно урча, ползет на маневры американская бронетехника и проезжают десятки тысяч молодых людей, влюбленных в Европу и связанных с ней множеством невидимых нитей. А совсем рядом, словно в параллельном мире, за колючей проволокой, среди развалин сидят российские военные, смотрят в бинокли и поводят головами сперва слева направо, а затем справа налево. К такому ли результату стремился Кремль, когда игра начиналась?
Расставив фигуры на доске и представив себя на месте очень интересного и, несомненно, страшного человека, можно попробовать еще раз ответить на вопрос: была ли у Шеварднадзе альтернативная – более человечная и эффективная стратегия? А как бы поступил на его месте Георгий Квирикашвили?
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции