Быть или не быть: суицид в плену

Часть попыток суицида, которые присутствовали на моей памяти в «Изоляции», была сугубо показательной. Исключение составляет случай, когда человек пытался вскрыть себе вены гвоздём в состоянии шока после пыток. Но и в этой ситуации летальный исход не наступил: находясь под круглосуточным наблюдением, он был остановлен, после чего переведён из «одиночки» в общую камеру, где за ним присматривали уже сами заключённые.

Сам я стал невольным свидетелем его разговора с охраной, который проходил «на продоле», т. е. в коридоре, у дверей нашей камеры. Надзиратель пытался его успокоить, в то время как тот выкрикивал «вы не понимаете! Я больше такого не выдержу!», описывая один из самых жестоких видов пыток – с электродом в заднем проходе. Не понимая, что в этом месте подобное – просто система, рядовой случай, этот человек искренне пытался объяснить надзирателю всё, что с ним сделали и во что он сам явно всё ещё не верил.

Другая попытка суицида касалась человека, которого пытали одновременно с сыном на одном столе. Надо сказать, что пытки – это целый комплекс мер, который не сводится только лишь к причинению физической боли. Поэтому, когда его сын помочился под себя из-за непроизвольного сокращения мышц (им обоим пускали ток в задний проход и на гениталии), – отцу стали кричать именно это: «Посмотри на сынка – обмочился, как щенок!».

По словам этого человека, ни сами пытки, ни угрозы смерти не принесли ему такой боли, какая была на душе в тот момент. Но этот разговор будет значительно позже, а пока к нам в камеру завели человека с глубокими электроожогами и кровопотёками на голове. Последние как раз и были попыткой его суицида, когда в подвале «Изоляции» он попытался пробить себе череп о металлический уголок нар.

Смысл же его перевода в нашу камеру состоял в том, что с ним уже прекратили «работу», и теперь задача администрации состояла в том, чтобы он не покончил с собой. Но к вечеру выяснилась другая проблема: с семи до половины девятого этот человек вдруг полностью дезориентировался, не понимая, где он находится и впадая в состояние бреда. Всё дело в том, что на протяжении целой недели его пытали именно в это время, – и едва наступал вечер, а в коридоре слышались малейшие шаги, – как его руки начинали судорожно дрожать, а сам он садился на край нары у двери камеры и бессмысленно повторял «терпи, сынок, терпи, терпи, терпи», искренне считая, что находится сейчас в подвале вместе со своим сыном. На все наши слова и попытки его успокоить реакция практически отсутствовала, из-за чего приходилось усаживать его за стол, слегка нажимать на сломанные рёбра – и только затем отвлекать разговорами о рыбалке и шахте (сам он был шахтёром и рыбаком).

Надо сказать, что в конечном итоге его сына отпустили, напоминая отцу, что всегда могут вернуть его обратно, если на суде что-то пойдёт не так. Помню, когда его сын оказался на свободе, почему-то именно на его примере я подумал, что выйти вот так – в чём-то хуже, чем дальше «сидеть». Ещё вчера ты наслаждался жизнью и ждал ребёнка от любимой жены, сегодня – оказываешься раздетым в одном подвале с отцом, вас обливают водой и бьют током, а спустя месяц – тебя отпускают, просто потому, что кто-то решил, что для дела им хватит отца. Разве жизнь – не полный абсурд?

Самому мне понадобились почти два года – два года жизни в «Изоляции», – чтобы прийти, наверное, к главной мысли, которую я вынес из происходящего здесь. Сознательно выбрать жизнь там, где всё говорит в пользу смерти, – в этом и состоит ответ на всё. Ответ о смысле, прощении, если такой вопрос вообще может быть поставлен, ответ о сути нашего «я». Сам я скорее ощущаю, чем понимаю этот ответ, но речь точно не идёт о внезапно возникшей любви к жизни или о чём-то в этом роде. Любить жизнь там, где кричат от пыток и лают под нарами – кощунство, и правда перед собой заставляет признать, что суицид здесь – здравая мысль. Но всё дело в том, что «Изоляция» – это не о войне. Она – о человеке. Постараюсь пояснить свою мысль.

Будет ошибкой считать, что в этих стенах издевались исключительно над «укропами», к которым относили всех, у кого была статья «шпионаж». Напротив, на нас смотрели с оглядкой на возможный обмен, а это означало, что у человека не должно быть видимых шрамов, ожогов и переломов. Тогда как свои – так называемые «ополчение», сотрудники «министерств» и прочие – представляли собой настоящее мясо, тренировочный материал, который можно буквально вбивать в пол, не опасаясь последствий.

Администрация «Изоляции» прекрасно понимала, что ни один российский телеканал никогда не возьмёт у них интервью, ни одно местное издание никогда о них не напишет. Этих людей не существовало, их страданий не было, они – никто. Именно поэтому «Изоляция» – это черта, переступив которую, человек чувствует себя богом, поступая как дьявол. Она – рассказ о каждом из нас и особенно о тех, кто прошёл через это и был готов поступить так же с теми, кто издевался над ним.

Я общался со многими заключёнными, и большинство из них сходилось в одном: если бы представился шанс отомстить, никто не стал бы думать и секунды. В лицах этих людей в балаклавах ты отражаешься сам, понимая, что в момент пыток или просто их смеха ты готов на ещё более жёсткие вещи, чем они совершали с тобой. И если бы администрация «Изоляции» знала все наши мысли, едва ли мы ходили бы в душ без наручников. Впрочем, дальше мыслей дело ни у кого не пошло: здесь были люди, которые «вскрывали» себя, но ни один так и не бросился на охрану. И это ещё один отдельный вопрос – почему так? Ведь в худшие времена количество заключённых «Изоляции» достигало 70 человек, но ни одного случая массового неповиновения администрации так и не произошло.

К чёрту всё?

Возвращаясь к вопросу о суициде – или, как мы называли его между собой, – «к чёрту всё», – стоит отметить, что как только человеку дают отдышаться и отойти от первоначального шока, как выясняется, что между жизнью и смертью стоит ряд вполне земных факторов, которые оставляют его на этой земле. Это и образование, и религиозность, и любовь близких и к близким, и страх перед смертью, и даже жизненный эгоизм. Так, некоторые из нас говорили, что не готовы покончить с собой уже потому, что суицид перечеркнёт всё, через что они уже сумели пройти. Выходило, что каждый новый день пыток и унижений был стимулом терпеть следующий.

Один из моих сокамерников, которого пытали на протяжении месяца, держа в подвале пристёгнутым к решётке наручниками (так, что даже бутылку с протухшей водой ему приходилось доставать ногами), сказал мне следующее: «Я не готов так дёшево отдать свою жизнь. Умереть на фронте, как воин, – да. Но сдохнуть вот так, как собака, на наре, чтобы они в очередной раз написали «сердечная недостаточность» – на это я не пойду». Интересно, что этот человек принципиально не менял свой пакет, в котором его пытали, и так и ездил в «контору» с обрывками скотча, которым его обматывали, пока прикручивали провода. Когда я спросил его об этом, он отшутился и сказал, что пакет ему дорог как память. От себя же добавлю, что в списке причин, чтобы жить, у некоторых действительно оставалось только одно – отомстить.

Так или иначе, вопрос о суициде в пограничной ситуации, к которой примыкает плен и тюремное заключение, выходит далеко за рамки только лишь психиатрии, являясь скорее экзистенциальным, чем механическим. Действительно, если в обычной среде мысли о самоубийстве уже сами по себе служат показанием к госпитализации или, как минимум, к глубокой работе с человеком, – то можно ли считать отклонением решение танкиста, который предпочитает выстрел в голову – медленной и мучительной смерти в горящем танке? В среде же, где физические страдания сочетаются с глубокой психологической травмой, мысли о суициде выглядят скорее нормой, чем отклонением, призванной избавить от этих самых страданий.

Рукописи Станислава Асеева