Сердце тьмы. «Дневник волонтёрки» Таши Соколовой

Весной 2020 года журналистка Таша Соколова начала писать дневник. Сначала как наблюдатель пандемии, но вскоре – как волонтер известной в Москве 52-й больницы, которая стала одним из главных центров борьбы с ковидом. Фрагменты текста публиковались на интернет-платформах. Книга "COVID-19. Дневник волонтёрки" вышла в издательстве О.Г.И. и попала в шорт-лист премии "Лицей". На днях Таша Соколова, сотрудник детского хосписа “Дом с маяком”, написала на своей странице в Facebook, что из-за новой волны коронавируса возвращается на волонтерскую работу.
Слушайте подкаст Вавилон Москва и подписывайтесь на другие подкасты Радио Свобода.

Дневник волонтёрки

Рассказ Таши Соколовой из книги "Дневник волонтёрки". "Лев и его Роза".
"Палаты интенсивной терапии не делятся на мужские и женские, здесь царство всеобщего равенства. В седьмом блоке лежит пара – муж и жена, им обоим за восемьдесят, у них красивые и подходящие имена, Лев Исаакович и Роза Давидовна, и сами такие красивые, словно сошли с картины. У Льва Исааковича – густая шапка абсолютно седых волос, у Розы Давидовны – белоснежная пышная коса. Когда я убираю у них в палате и отодвигаю по очереди каждую из кроватей, чтобы протереть ее и панель с приборами за ней, они просят подвинуть кровати ближе к друг другу, чтобы подержаться за руки. Удивительно трогательная пара.
– Розочка, я попробовал чай. Пей спокойно, ты не обожжешься, он не горячий.
– Левушка, тебе понравилось второе? Это же твоя любимая гречка. Хочешь, отдам тебе свою порцию?
Конечно, по правилам, едва помыв за кроватью, я должна их раздвинуть обратно, но обычно ухожу убирать другой бокс, и только потом возвращаюсь и отодвигаю кровати к разным стенкам.
День ото дня они слабеют, почти синхронно. Отказываются от еды, потом нет сил пить, не разговаривают между собой и с нами. Трубок все больше. Но всё равно при уборке мы придвигаем их к друг другу и кладем его руку поверх ее. Они интубированы, они без сознания, но их руки вместе. Одна на другой.
Однажды утром меня попросили "замыть" койку семь-один – Льва Исааковича. Не "вымыть" – это ежедневная уборка, а "замыть" – генеральная уборка после смерти пациента. Роза Давидовна была без сознания, она ничего не знала, но между ее бровей лежала глубокая морщина страдания. В тот момент я совершенно не боялась заразиться, я боялась другого – что эта скорбная морщина на лбу останется навсегда. Сняв перчатку, голой рукой я накрыла ее тонкую руку. Посидела немного рядом, продезинфицировала руку, надела чистую перчатку и пошла замывать койку ее покойного мужа. Когда закончила, то взглянула на ее лицо снова: может, мне и показалось, но морщинка страдания стала меньше. Через пару часов сестра попросила меня замыть и койку семь-два. Розочка ушла вслед за своим Левушкой".

Фото Таши Соколовой

– Вы описываете несколько случаев ухода пациентов. Cначала кажется, что этот человек выживет, у него есть юмор, жизнелюбие, какие-то основания для того, чтобы мы на это надеялись, как ваши читатели. Вам удалось привыкнуть к смерти за это время, за эти два карантина, которые вы описываете? У вас был опыт парамедика, но все-таки столкновения со страданием в такой прямой форме не было.

– К смерти как таковой – привыкнуть удалось. К смерти конкретного пациента не удастся привыкнуть никогда. Я перестала бояться мертвого тела, перестала бояться взять человека за руку перед тем, как он начнет уходить. К этому привыкнуть можно. К тому, что это конкретный человек, с конкретным выражением лица, именем, фамилией, мы знаем, какие близкие его ждут дома, домашние животные, вкусовые привычки и прочее, – к этому привыкнуть невозможно абсолютно.

– Вы говорите, что люди общаются там "глаза в глаза", больные и волонтеры. Медработников невозможно различить из-за тайвеков, из-за этой специальной одежды, в которую закутаны и доктора, и волонтеры. И вы говорите, как важна информация "глаза в глаза". Чему вас учили? Что должны выражать глаза волонтера?

– Поначалу нас вообще не учили. Случился карантин, локдаун, к пандемии никто не готовился. Пришлось самим начать учиться, на ходу. Я читала много ресурсов на тот момент, ресурсы хосписные, портал про паллиатив, паллиативные книги по невербальной коммуникации. Главное, чего не должно быть в глазах, это отвращения. Что бы ты ни делал, что бы ты ни видел, в глазах должно быть милосердие, сострадание. Стараться не показывать раздражения, стараться не показывать, что ты устал, оставаться жизнелюбивым, веселым. Ну, и не показывать страх. Мы люди, которым нельзя бояться. Мы люди, которые добровольно туда пришли, потому что не испугались, и мы ни в коем случае не можем испугаться чего-то на глазах у пациента. Нам сразу говорили, что "если вы боитесь крови, лучше сюда не приходить, здесь сейчас будет проводиться операция, если боитесь, отходите. Если боитесь что-то неправильно сделать, либо не делайте, либо сделайте с кем-то, кто будет вам помогать, но ни в коем случае не показывать пациенту, что ты чего-то не знаешь". В некоторых случаях пациенты даже не знали, кто мы: волонтеры, врачи, медсестры, санитарки одеты абсолютно одинаково. Нет белого халата, есть белый комбинезон химзащиты, он у всех один и тот же. Нет цвета волос, пациент не может сказать: "У меня врач – та девушка с темными волосами, с такими сережками", – и по каким-то другим признакам запомнить, только глаза, сантиметр выше, сантиметр ниже. Конечно, невербальная коммуникация одними глазами, без мимики полноценной, далась поначалу нелегко. Но потом я поняла, что вся наша мимика с нами, хоть она и под маской, под респиратором, под капюшоном, но отражается. Можно и нужно улыбаться под респиратором, пациенты по глазам это видят.

Таша Соколова

– А как удавалось друг с другом коммуницировать, с докторами, с медсестрами, которых вы тоже сначала не знали? Это же очень трудно – различать людей, которые одинаково одеты. Когда вы начали узнавать друг друга в костюмах?

– В отделениях, где я мало бываю, я до сих пор не могу иногда различить. Но это общая проблема и для врачей, они не понимают, это пришел врач из другого отделения, и его нужно позвать на консультацию, или это волонтер пришел почитать пациенту, поэтому принято в таких ситуациях просто спрашивать: "Извините, пожалуйста, а вы кто?" То есть не "кто вы такой и почему здесь ходите", а "какую роль вы здесь выполняете?".

Потом появились заламинированные бейджики, стали подписывать костюмы, но костюм всегда на несколько размеров больше, он огромный. Костюмы стандартные, чаще всего на рост 1,85, и на мне с моими 1,60, как бы я его ни подписывала, он комкается в такие складки, что буквы просто невозможно прочесть. Несколько спасает подпись на капюшоне сбоку, там хотя бы не так это все комкается. В последнее время стали разрисовывать наши костюмы химзащиты карандашами, мелками, фломастерами. То есть если ты видишь какие-то просто черные буквы на спине, на груди, видимо, это сотрудник, а если костюм полыхает всеми цветами тропической птички – волонтер.

Костюм волонтёра, фото Таши Соколовой

– Вы рассказываете о некоторых волонтерах, о своих друзьях, людях, с кем вы работали, и это люди из совершенно неожиданных миров. Это девушка из мира топ-менеджмента, или это мужчина 58 лет, которому по возрасту уже не полагается, но он добился, чтобы его взяли волонтером, продемонстрировав, что может пройти на руках от одной стены ординаторской до другой. Каких людей призвала эпидемия?

– Леня, которого вы упомянули, это вообще необыкновеннейший человек, Леонид Краснер, бизнесмен, кризисный менеджер, отец шести детей и дед четырнадцати внуков. Огромная семья. И видимо, с этой огромной семьей у него и огромнейшее сердце, как он вмещает всех пациентов, их всех любит, знает, с нежностью относится. Приходит что к 90-летней бабушке, что к 30-летнему ослабленному парню, и он как будто эту бабушку удочеряет, она становится ему внученькой. Он с ней сидит, воркует, ручки ей гладит, массаж делает, старается принести игрушечку, сладенькое. Это человек невероятный, сердце всего нашего волонтерского движения.

Есть много людей обеспеченных, владеющих собственным бизнесом, топ-менеджеры крупных корпораций, которые в марте прошлого года отправились на удаленную работу, у них появилось время, и они стали ходить в больницу, мыть полы, отжимать тряпки, протирать пациентов, делать всю санитарскую работу, несмотря на свой статус. Осенью началась вторая волна, самоизоляции принудительной не было, часть из них работали на своих рабочих местах уже очно, и тогда эти люди кинули клич по своим фирмам, по офисам и собрали для нас невероятное количество денег на все возможные расходники: зубные пасты, шампуни, щетки, кремы, все. И собрали большое количество ветоши, а ветошь в больнице просто необходима, потому что все моется не губками, не салфетками, которые мы привыкли использовать в домах, все моется ветошью, тряпками, которые после смены тут же утилизируются. В день уходит несколько килограммов ветоши.

– Это практически те же тряпки, которыми в Советском Союзе пользовались, старое белье, простыни?

– Да, простыни, пододеяльники, любой хлопок. Хирургические простыни и больничные идут в ветошь, когда они истрепываются, но нужен любой хлопок, собирали по 10 килограммов, по 30, больнице жертвовали.

– Это удивительная информация. Вообще, у вас в книге много удивительной информации. В частности, то, как вы описываете ковид-отрицателей. Люди, которые лежат с ковидом в больнице, ковид отрицают. Давайте об этой группе граждан расскажем. Здесь цитата нужна.

– "Отрицатели" бывают разной степени опасности. Самые сложные из них те, кто в принципе считает, что коронавируса не существует. А раз нет возбудителя – значит, не может быть и вызванной им пневмонии. "У меня что-то другое, а что – вы сами понять не можете", – заявляют самые безобидные из них. При этом они понимают, что больны, и покорно принимают назначенное лечение. При выписке одна из таких очень удивилась, увидев в документах фразу "коронавирусная инфекция": "Вы что, за все время, что я здесь лежу, так и не выяснили, что со мной? И это врачи называется, за что вам только деньги такие платят?"
Ну, спорить с ней я не стала, конечно, как и объяснять, что я не врач, а волонтер, что в ее выписке действительно коронавирусная инфекция, что вирус выделили методом ПЦР. Но таких встречался определенный процент, особенно в самое первое время пандемии, весной. Летом такие еще были. Давно, кстати, таких не видела.

– Значит, люди признали, что эпидемия реальна, что вирус существует?

– Признать-то они признали, только теперь началась тема чипирования. Хорошо, вирус существует. Вывели в лаборатории. Для чего? Чтобы оставить на планете "золотой миллиард". Оставить только миллионеров и тайное мировое правительство и тех, кто обслуживает их интересы, потребности, по сути, штат слуг.

– У вас есть эта тема – мифы и удивительные фантазии вокруг коронавируса. Тут и про вышки, и про то, кому это выгодно – американцам, русским или китайцам. В общем, масса почти анекдотов. Людей нельзя убедить в том, что это объективная реальность, а не чья-то выдумка или организованный заговор? Или лучше не начинать эту тему?

– Я несколько раз начинала. С пациентами больницы, они в таком случае возмущаются и говорят: "Вы нас тут обманываете, мы будем жаловаться, мы напишем в Минздрав…" Да, один раз мне пригрозили написать в Минздрав, что я, сотрудник больницы, утверждаю, что вирус существует. Минздрав не получил, правда, такой жалобы, но, возможно, посмеялся бы.
Пыталась говорить и вне больницы, с приятельским кругом. Люди поддаются убеждению, но это действует ровно до тех пор, пока ты с ними говоришь. Встречаешься через месяц, а у них если не американцы, то уже китайцы, если не китайцы, то марсиане, если не марсиане, то Билл Гейтс, одна теория подменяет другую. И я поняла, что, если человек раз за разом во все это верит, то я не буду тратить свои эмоциональные ресурсы и пытаться каждый раз переубедить, я буду общаться на какие-то другие темы либо с кем-то не общаться.

Таша Соколова и коллеги

– Еще одна связанная с неверием тема – это нежелание профилактики, нежелание носить маски, соблюдать изоляцию. Вы описываете нескольких пожилых людей, которые удивлялись, как же они заболели: "Я и маску носила, и не общалась ни с кем…" И выясняется, что и маску она носила на подбородке, и со своими подружками по дому устраивала, скажем так, вечеринки.

– Вечеринки, да, была у нас такая, 101 год бабуле, великолепная женщина. Выписалась, не попав в реанимацию, долгих лет здравия ей. Вот я ее расспрашиваю: "Вы самоизоляцию соблюдали? Выходили куда-то из дома?" Она говорит: "Нет, из дома не выходила". Ну, у меня нет оснований ей не доверять. А потом как-то слово за слово: из дома-то она не выходила, но к ней приходили в гости соседки. Причем она так хорошо рассказывала: "Вот, я открыла баночку огурчиков, нарезала, укропчик, лучок, а они принесли бутылочку…" И она говорит: "Но мы же не выходили из дома, мы же все дома". И когда я говорю: "Ну, вот ваш, видимо, путь заражения", – у нее так брови поднялись, она на меня смотрит и говорит: "Что, меня одна из этих старых шлюх заразила? Узнаю какая – убью". (Смеются.) Бабка вообще огонь. Вечером мы разносим еду, кого-то лежачих надо покормить с ложечки. "Внучка, а внучка, мне медицинского спиртика в чай не положено? Дезинфекция же все-таки, внутренняя". Её коронная фраза была, причем коронная в двойном значении, с учетом названия вируса: "Я фашистов до Берлина гнала. Я что, с каким-то ковидом не справлюсь?" Лечилась она, правда, добросовестно, гимнастику дыхательную делала. "Дайте мне трубочку" – есть такой метод, через трубочку питьевую дуть в воду, разрабатывать легкие. Она сидела и днями напролет булькала. Говорит: "У меня столько планов, огород невозделанный, мне пора картошку сажать, а я тут с вами в больнице". Это было начало мая. На своих двоих ушла. Ей аплодировало все отделение, когда она уходила.

– За то, как она держалась?

– Как она подбадривала остальных пациентов. С ней в блоке, а у нас палаты объединены – две койки, две койки, общий туалет и ванная, и вот в соседнем с ней блоке лежала женщина лет 50. И она в какой-то момент говорит: "Все, я умирать сейчас буду. Переводите меня в реанимацию, подключайте меня к ИВЛ. У вас что, нет лишнего ИВЛ?" Ей врач объясняет: "У вас показаний нет, вы еще нормально сами дышите. Дышите. Зачем?" – "Нет, я умираю". И вот приходит наша эта героиня и говорит: "Ты умираешь? Да ты дура, ты не знаешь, каково это – умирают". А она работала, эта бабушка, фронтовой медсестрой, и говорит: "Я знаю, как умирают. Когда конечности оторваны, а он бежит, вот тогда умирают". И она этими мотивационными речами, как хороший коуч, эту женщину буквально поставила на ноги. Захожу через день, говорю: "Ну, как ваше здоровье?" – а та сидит и булькает через трубочку. Говорит: "Лечусь, лечусь…" Передумала умирать.

– Коммуникационные особенности, которые вы описываете: почему-то с одними пожилыми пациентами нужно переходить на обращение типа "бабушка" или "дедуля", а с другими только по имени-отчеству. Это была женщина, с которой по имени-отчеству?

– Эта – да. Ей хотелось добавить еще какое-нибудь прилагательное, типа "ваше превосходительство", "ваше благородие". Она была абсолютно боевая, ее даже бабушкой не очень хочется называть. Женщина в годах, но абсолютно в разуме, пользующаяся интернетом, читающая новости с планшета. "Бабули" и "дедули" в основном называем пациентов, которые либо не очень в сознании, ведут себя в какой-то момент как дети, и они прямо солнышки, заиньки, лапочки, либо какие-то трогательные, несамостоятельные, хочется обнять, помассировать ручки, ножки. К тем, кому и так эмоционально нормально, обычно обращаемся по имени-отчеству. Но как от имени-отчества можно перейти в "солнышки" с ухудшением состояния, так и все эти сладкие "бабулечки" и "дедулечки" когда идут на поправку – к ним возвращается имя-отчество и привычное обращение.

Костюм волонтера, фрагмент. Фото Таши Соколовой

– Чем для вас отличалась первая волна от второй?

– Первая не забрала у меня никого, а во время второй волны начали болеть мои близкие, в том числе погибать. Во время первой волны у меня был еще определенный страх заразиться самой, у меня было больше страха за близких, в особенности за пожилую бабушку. Она не выходила из дома, все соблюдала, мы с ней не виделись, я живу отдельно. Летом я стала немного расслабляться, что ни я не заболею, ни близкие, потому что мы носим маски, сдаем ПЦР, мы все соблюдаем, мы хорошие. Этого не произошло. Заболели мои близкие, и бабушку мы не смогли спасти.

Потом у меня начали болеть другие родственники и у моих друзей. Я недавно в полушутку-полуправду сказала, что если в 2019 году мы обменивались телефонами проверенных мастеров ногтевого сервиса и парикмахеров, то теперь у меня есть телефоны проверенных ритуальных агентов, которые делают хорошо и не за бешеные деньги. У меня действительно в телефоне сохранены контакты хороших ритуальщиков, есть контакты на многих кладбищах, в моргах.

– Для вас, как для волонтера, что-то поменялось во втором карантине?

– Поменялось. Город был наполнен людьми. Весной не раз я ехала одна в целом вагоне, никого не было. А здесь – в больнице умирали, болели, страдали, и по дороге к больнице я видела, как сидят в кафе, ходят в магазины, ездят в транспорте. Порой появлялась, наверное, даже злость на них. Думаю: вот мы там, в этих тайвеках, в респираторах пашем, ваши близкие, ваши друзья там болеют и умирают – и вы в кафе сидите, день рождения отмечаете. В какой-то момент это было, осенью. Ну, и осенью было меньше волонтеров. Часть людей вышли в офисы, нужно было работать. Упал градус героизации врачей. Если весной многие рестораны и кафе считали своим долгом накормить врачей, цветочные магазины – прислать цветы, цветы комнатные, чтобы украсить ординаторские, косметические бренды присылали лосьоны, кремы, патчи, все, что только можно, осенью этого уже не было. Врачи весной были врачи-герои, врачи-ангелы, а осенью были врачи – профессионалы своего дела, они получают за это зарплату.

– Еще один момент – деньги. Вы говорите, что пациенты обычно хотели понять, кто же вам платит, из-за чего вы с ними убиваетесь. И когда они узнавали, что не платит никто, это было шоком, и они пытались либо дать вам денег, либо еще что-то, создавались неловкие ситуации. Они не понимали, как благодарить и вас, и медработников.

– Пациентам было сложно понять, что кто-то пришел сюда добровольно и ходит изо дня в день, делает абсолютно любую работу, говорит: "Вы мне позвоните, если что-нибудь нужно", оставляет свои номера родственникам пациентов, общается с ними, какие-то готов маленькие поручения и заказы выполнить, сходить в магазин для пациента, еще что-то. Меня часто спрашивали: "А кто вам платит? Кто вас нанял? Вы от соцзащиты? Вы от Минздрава?" Была смешная ситуация. Такая не верящая в коронавирус дама говорит: "А что вы здесь делаете?" – "Ну, я волонтер, я помогаю". – "А кто вас нанял? Кто вам платит?" – "Да никто, вот сами по зову сердца…" И она на меня смотрит пронзительным взглядом и говорит: "Так вам, наверное, Билл Гейтс платит".

– И как вы ответили?

– Ну, я сказала: "Нет, мне ни Билл Гейтс, ни Сорос, ни Си Цзинпинь, ни Путин, ни Дональд Трамп, никто ничего не платит. Я работаю удаленно, в определенные дни, моя основная работа за компьютером, а сюда я прихожу добровольно, просто чтобы вам помогать". Какое-то время я не могла ее убедить, объяснить. Потом говорю: "Ну, вы же наверняка делали что-то похожее в своей жизни. Не поверю, что вы никогда не были волонтером". А она предпенсионного возраста. "Ну, вот на субботник вы ходили?" – "Конечно, ходила. Но это разве волонтер? Это же доброволец". Я говорю: "Ну, значит, мы добровольцы". Вообще, со словом "волонтер" была у нас другая смешная история. Я ее не застала, но слышала, передавали из уст в уста. Пришла медсестра ставить капельницу пациенту, дедушке, и он ее спрашивает: "Скажите, пожалуйста, а когда сутенеры придут? Они меня побрить обещали". – "Дедуль, так то не сутенеры, то волонтеры". – "Да не разбираюсь я в них".

Таша Соколова в костюме волонтера

– Давайте еще одну цитату.

– О веселом. "Сидим в ординаторской, мой стол – ближайший к двери. Заглядывает кто-то из другого отделения, в тайвеках и масках все одинаково неразличимые, и спрашивает: "Чумных к вам привезли?" Тишина, все в ординаторской тревожно переглядываются. "Что вы молчите? Чумных к вам перевели или нет?" – "Эээ, у нас только коронавирусные. Я не знаю, где чумные", – удивленно отвечает Дмитрий Эдуардович. "Чумных Александр Григорьевич. Он к вам поступил или нет?" – трясет пришедшая у нас перед лицом картой".

– То есть фамилия – Чумных, и любая ассоциация, конечно, уже происходит с эпидемией, с коронавирусом. У вас какое отделение любимое было? Вы с любовью пишете и об отделении реанимации, и о других.

– Мое любимое отделение, мой родной дом, моя стартовая площадка – это Первая хирургия, с ее заведующим Дмитрием Эдуардовичем Хохлатовым.

– Речь идет о 52-й больнице.

– Да. Это самое лучшее отделение на земле. Я туда пришла в первую же смену, меня встретили как равного члена команды с первого дня, постарались создать максимально теплую атмосферу, дружественную, объяснить все что можно, выяснить максимально, где я могу быть полезна, где не могу. Относились тепло, нежно, я была постоянным сотрудником, большую часть первой волны я отработала именно там. У меня в августе была свадьба, в какой-то момент говорю: "Ладно, ребята, я сегодня убегу пораньше, мне надо в свадебный салон на примерку платья", – и меня кто-то из врачей спрашивает: "Белое хочешь?" Я говорю: "Ну, да, конечно. Невеста в белом платье…" – "Ну, ты не переживай, если ни одного не подберешь, мы тебе белый костюм химзащиты дадим, в нем в загс пойдешь". Это действительно семья, где тепло, уютно, по-домашнему. И когда переводили в 52-ю больницу мою бабушку, завотделением подошел и сказал: "Хочешь к нам?" Я говорю: "Ну, конечно, хочу. Именно сюда хочу, именно здесь я хочу, чтобы все было".

И второе мое любимое отделение – это 9-я реанимация. Этого отделения не существовало до пандемии, было восемь реанимаций в больнице, реанимационных больных становилось все больше, и открыли новое отделение, убрав стационар одного дня. Из отделения сделали реанимацию, она находилась на этаж ниже первой хирургии, поэтому мне очень удобно было совмещать смены в обоих. Рук в первую пандемию не хватало, в первую волну. Бывало, что я прихожу на смену с утра в хирургию, а вечером – в реанимацию, при этом хирурги знают, что я на этаж ниже, можно меня позвать, что-то поручить. Ну, и вообще могла даже совмещать: что я здесь, но пока пошла туда, я пошла туда, как бы всем помогала.

– На два отделения. Сколько смена длилась?

– У нас не было понятия смены, его по-прежнему нет. Кто сколько выдерживает. Сначала звучало, что давайте по четыре часа, а потом научимся на шесть в этот костюм залазить. Но и по 12 часов мы дежурили, и Леня один раз 24 часа.

– Это невероятно.

– Это невероятно. Причем на контроле температуры и сатурации, то есть он ходил по всему корпусу, у каждого пациента мерил температуру, сатурацию и заносил в график. Все время на ногах. Прошел одно отделение, идешь в следующее. И так он целые сутки ходил без остановки.

– Сейчас есть необходимость в волонтерстве? Ваши товарищи и вы сама что думаете?

– Я сейчас работаю как пиар-менеджер детского хосписа "Дом с маяком". Пишу для издания "Проверено.Медиа", разоблачаю фейки. Немного не хватает времени в сутках. Планирую в субботу и в воскресенье брать короткие, 4–6-часовые смены. Не потому, что больница без меня не может, а я не могу без больницы. На 9 мая мы ходили, делали концерт для пациентов, мой муж играл на гитаре, пели им военные песни. Выбрали из списка пациентов тех, кто был ребенком во время войны, подростком, дарили цветы, подарки, поздравляли, обнимали. Невероятная атмосфера праздника, несравнимая с общим официозом. Чистая радость, искренние слезы в глаза этих бабушек, дедушек, их рассказы, как они – кто голодал, кто был вынужден поехать в эвакуацию, кто оставался в блокадном Ленинграде, кто в Москве, и помнит, как танки подходили к Москве... Зашкаливающий эмоциональный порыв.
Волонтеры в больнице сейчас очень нужны. Как мы видим, начинается третья волна. Часть людей работают, не всегда смогут помогать. Сейчас больница сделала программу обучения для новых волонтеров, то есть они не кидаются, как мы, сразу плавать, их вначале учат. Мы у них кураторы, проводим, показываем. Сейчас нужно опять много рук. Открывается моя любимая Первая хирургия под ковид, я не могу туда не пойти, именно туда я пойти должна. Открывается вновь 9-я реанимация. Прошел год, люди продолжают умирать, но и выздоравливать. Мы остаемся рядом с ними.

Таша Соколова

Радио Свобода