«Грузия – маленькая страна, и, может, вы все же о чем-то договоритесь, и все мы, грузины, как-то договоримся и будем делать какое-то одно дело». С этими словами, по утверждению председателя «Грузинской мечты» Ираклия Кобахидзе, к нему обратился солидный пожилой человек, с которым он встретился в ходе «застолья, организованного одним из коллег». Кобахидзе назвал его сожаление «разумным и логичным», но добавил, что «главная проблема не в том, что один грузин не может договориться с другим, а в том, что мы, например, власть и нам приходится бороться с силами, отягощенными шпионством, и с такими людьми нельзя договориться, поскольку они действуют не в соответствии со своими, пусть субъективными интересами и тем более не в соответствии с интересами страны, но выполняя задания, и с такими людьми я не договорюсь, здесь «грузинство», к сожалению, не работает» (ТВ «Имеди» 22.02.23). Комментаторы не обратили внимания на эту реплику, хотя пассаж о шпионах, несомненно, украсил бы передовицу «Правды» или «Фелькишер Беобахтер» второй половины 30-х годов. Но все давно привыкли к тому, что лидеры правящей партии и их оппоненты активно используют такую риторику – грузинская демократия разговаривает сама с собой на языке озверевшего тоталитаризма. И тут важна не очередная порция яда, а реплика пожилого человека, которая, судя по всему, действительно была произнесена с болью в сердце.
В ней много неопределенных местоимений – «о чем-то», «как-то», «какое-то»… Они указывают на смутные представления о консенсусе и сущности «одного дела», объединяющего грузин. Похожие заявления звучат постоянно – консерваторы, либералы, правые, левые и уж тем более радикальные националисты всегда говорят о единении как о необходимой предпосылке продвижения к приоритетной цели. А любые разногласия, в том числе и обусловленные объективными причинами и вполне конвенциональные при политическом плюрализме, часто рассматривают как преступные, греховные, неуместные дрязги. Когда возникла эта традиция и о каком «деле» говорил «солидный человек»? И что имел в виду председатель правящей партии, когда противопоставил грузинству шпионство?
Корни феномена уходят в 80-е годы XX века и связаны с процессом этнополитической мобилизации, в ходе которой, согласно емкому определению американского исследователя Милтона Эсмана, «этническая общность политизируется во имя ее коллективных интересов и устремлений и затем организуется в качестве коллективного субъекта, обладающего ресурсами для осуществления политических действий». Используя актуальные термины, можно сказать, что до трагических событий 9 апреля 1989 года это мобилизация являлась скрытой, затем частичной, а после них – тотальной. Самоопределение стало безусловным приоритетом; необходимый для этнополитической мобилизации образ врага, который препятствует достижению цели, также был четко обозначен – Кремль и его агенты в Грузии. В грузинском обществе сложился консенсус по поводу независимости страны, и он отразился в результатах референдума 31 марта 1991 года: на участки пришли 90,8% избирателей, 98,9% проголосовали за независимость. В течение двух лет – от разгона митинга 9 апреля 1989 года до провозглашения независимости 9 апреля 1991-го – политические лидеры и рядовые граждане постоянно указывали на необходимость объединения, а «особое мнение» обычно воспринималось как еретическое. Сотни тысяч грузин ходили на митинги, читали огромное количество книг и брошюр о прошлом страны, становились носителями и распространителями информации в период, когда не существовало соцсетей в интернете, а СМИ все еще контролировала компартия. Они вносили средства в различные фонды и не требовали от них отчета, записывались в добровольческие формирования, побуждали или вынуждали советских руководителей помогать движению, жертвовали своим временем и энергией, расширяя информационную символическую территорию нового независимого государства задолго до того, как оно обрело конкретные политические и географические координаты. Нужно приглядеться к «интересам и устремлениям», чтобы понять, было ли самоопределение единственной целью «общего дела».
Выдающийся социолог Карл Дойч связывал всепроникающую этнополитическую мобилизацию не только с процессом национального самоопределения, но и с борьбой за социально-экономическую модернизацию и демократизацию. Жители Грузии, как и других советских республик, включая РСФСР, хотели покончить с дефицитом, получить доступ к разнообразным товарам («40 сортов колбасы» и т. д.), модно одеваться и свободно выезжать за границу. Это, несомненно, воспринималось в качестве цели, но в виде ярких образов, без четкого обозначения конечной точки маршрута. Единства мнений по поводу перехода к капитализму не существовало, а политическая и академическая верхушка – что уж говорить о широких массах – не была достаточно компетентна для выработки убедительных программ деконструкции социализма. В этой сфере отсутствовал заметный, агрессивный противник – слабеющие коммунисты сами вовсю рассуждали о рынке и не оказывали идеологического сопротивления. После многопартийных выборов 1990 года, когда вопрос экономической реформы стал ключевым для правительства, сразу же проявились не только разногласия между президентом и премьером, но и принципиальные противоречия между старой советской и новой национальной элитой, «красными директорами», «цеховиками», мечтавшими поживиться в переходной период бандитами и т. д. В начале 90-х переход к капитализму не описывался как священная цель «общего дела» и был пристегнут к выходу из СССР по принципу «Освободимся и заживем». Лишь после обретения независимости политики заговорили о единстве как о необходимой предпосылке строительства «нормальной» зажиточной страны, и никто не критиковал этот тезис, указывая на мотор рыночной экономики - конкуренцию. А до того мечтания о богатстве на фоне жертвенного пафоса выглядели несколько приземленно, даже пошло, и их озвучивали как бы стесняясь, с оговорками.
Другой «сопутствующей» целью являлось создание новых институтов и преображение старых. В 1989-91 годах наэлектризованное общество жаждало видимых, символически важных изменений, убеждающих его в том, что оно действительно продвигается к намеченной точке. Именно поэтому огромное значение придавалось уничтожению советских памятников, водружению национального флага, расширению влияния ГПЦ с присутствием множества прихожан на торжественных богослужениях, первому параду Национальной гвардии весной 1991-го, вызвавшему шквал восторгов, первому заседанию новоизбранного Верховного совета. Мало кто размышлял о том, что представляет собой армия как институт, каким образом и зачем (!) функционирует многопартийный парламент и т. д. Контроль над новыми и обновленными структурами практически сразу стал яблоком раздора для перечисленных в предыдущем абзаце групп, и будто бы отмахиваясь от них, многие грузины (прежде всего сторонники Гамсахурдия) согласились с промежуточной, весьма коварной формулой «Сначала независимость, потом демократия», утвердив таким образом иерархию приоритетов «Дела».
Конечно, формальное провозглашение независимости с торжественным исполнением гимна не воспринималось как единственное подтверждение успешного приближения к цели общегрузинской мобилизации, но лишь как часть процесса расширения зоны новой реальности, ее материализации, перехода от вербальных формул и символов к фактическому контролю территории бывшей ГССР с постепенным продвижением от отдельных улиц и зданий, где проводились митинги, заседания Национального конгресса или Верховного совета к отдаленным уголкам страны. Нужно выяснить, каким образом трансформировали ощущение «Общего дела» гражданская война и конфликты в автономиях. Это поможет понять, что подпитывает свирепую ностальгию по единству – жизнеспособные идеи или хонтологические фантомы.
Недавно, на одном из тбилисских семинаров вспомнили определение Роджерса Брубейкера: «Конфликт и насилие становятся этническими (расовыми, националистическими) благодаря значениям, которые придают ему преступники, жертвы, политики, чиновники, журналисты, исследователи, работники служб помощи и др. Такие акты фреймирования и нарративного кодирования не просто интерпретируют насилие – они конституируют его в качестве этнического». Он также писал, что субъектами этнического конфликта являются не этносы как таковые, а всевозможные организации - госструктуры, вооруженные формирования, партии, СМИ и т. д. Участник дискуссии сказал, что ни одна из влиятельных организаций, которые раскололись на два лагеря в ходе гражданской войны, не описывала конфликты в Абхазии и Цхинвальском регионе как этнические, и указал на расслоение образа врага во всех мыслимых бинарных оппозициях. Возможно, он был прав и неправ одновременно.
На ранней стадии освободительного движения лидеры его радикального крыла очень часто противопоставляли интересам коренного населения хищнические, по их утверждению, устремления иноэтнических, инокультурных «пришлых», которые расселяются на грузинской земле и овладевают ей – в них видели главную опору Кремля. На митингах со всей серьезностью озвучивали, а в обществе обсуждали предложение о наделении гражданством только тех лиц, которые смогут документально доказать, что их предки жили в Грузии до 1801 года. Поддержка освободительного движения представителями других этнических групп приветствовалась и поощрялась, их ставили в пример, но некую невидимую грань между грузинами и «остальными» все же постоянно проводили. Вот характерная цитата из выступления Звиада Гамсахурдия на учредительном съезде Народного фронта в июне 1989 года – он критиковал пункт программы, который призывал к «выработке Конституции, полностью выражающей интересы грузинской нации и представителей других наций, живущих в республике». «Снова уравнивание, друзья! – сказал Гамсахурдия: Грузия – страна грузин. Эта аксиома должна быть представлена и отражена в данной программе, и Конституция должна выражать интересы грузинской нации. И в то же время интересы всех личностей, какой бы национальности они не были… (и далее, протестуя против выделения защиты прав абхазов и осетин в отдельный пункт) …у абхазов и осетин есть очень хороший защитник их прав в лице Кремля. А вы защищайте интересы Грузии, и это будет главным. Интересы Грузии нуждаются в защите, а их интересы не нуждаются, друзья, их прекрасно защищает Кремль». Десятилетия спустя поклонники Гамсахурдия будут доказывать, что рассматривать эти и другие похожие цитаты следует исключительно сквозь призму гражданского, а не этнического национализма. Однако тогда, в годы тотальной этнизации политики и политизации этничности термины «нация», «национальность» воспринимались только в контексте этнического происхождения и отчасти культурной идентификации.
Позже, когда Гамсахурдия пришел к власти, а в Цхинвальском регионе начались перестрелки, грузинские организации (в широком смысле, по Брудбейкеру), вопреки подходу Москвы, описывали происходящее не как этнический конфликт, но как поддержанный Кремлем мятеж сепаратистов против грузинского государства, к которому присоединились лишь нелояльные осетины. Но при этом активно использовались стереотипы и пропагандистские штампы, нацеленные на этническое происхождение и некое изначальное несовершенство природы оппонентов – принадлежность к «пришлым», «чуждым», которую можно «искупить», лишь проявив демонстративную лояльность. Предпосылки для этого были созданы еще в эпоху позднего СССР (вполне советскими) профессорами в ходе известной «полемики историков» и смежных кампаний, ставших краеугольным камнем для конструирования радикально-националистического нарратива. Нечто похожее произошло и по отношению к русским: одна из «двух Россий» (это раздвоение проецировалось и в прошлое) – демократическая, ельцинская поначалу воспринималась как соратница в борьбе с союзным Центром, а затем и с российскими «реакционными силами». Но при описании последних часто использовали стереотипы, которые марали всех – «эталоном» оценки становился образ злобного малокультурного алкоголика в имперском угаре, и от «хороших русских» (хоть тогда, хоть ныне) по умолчанию ждали неких демонстративных действий, опровергающих его. Но, как бы то ни было, на излете этнополитической мобилизации часть лидеров пыталась перенацелить энергию «Дела» на вытеснение всего инородного, нелояльного, и многие грузины рассматривали тот этап в контексте межэтнических отношений. Вероятно, поэтому фактическое изгнание осетин из ряда сел за пределами упраздненной к тому времени Юго-Осетинской автономной области не вызвало заметного протеста – тех, кто приветствовал жесткие меры, было намного больше.
Национальное движение предсказуемо вступило в стадию аутоиммунного заболевания – организм начал воспринимать собственные ткани как чужеродные и повреждать их.
Оппозиция указывала, что радикальный национализм Гамсахурдия портит отношения с представителями этнических меньшинств, называла их «нашими братьями», но никогда не делала эту тему центральной. Куда более привлекательными для слоев, на которые опирались противники президента – прежде всего в столице, – были лозунги политической и экономической либерализации. После того, как распад СССР вошел в терминальную стадию, приоритетность двух «второстепенных» до провозглашения независимости целей значительно повысилась. Но моментально остудить кипящие национальные чувства было невозможно, и, касаясь их, противники Гамсахурдия проявляли осторожность. Через полгода после переворота, в июне 1992-го они поставили себе в заслугу прекращение боевых действий в Цхинвальском регионе, но, когда начались бои в Абхазии, стороны будто бы поменялись местами. Теперь уже Гамсахурдия клеймил «преступную банду путчистов» за то, что она уничтожает братство абхазов и грузин и единство государства. В тот период он находился в Чечне, разрабатывал новую большую тему «Кавказского дома» и практически перестал проводить четкие разделительные линии по этническому признаку. Руководители Госсовета, в свою очередь, называли причиной ввода войск в Абхазию защиту железнодорожных перевозок от нападений «звиадистов», не связывая ее с напряженной политической ситуацией в автономной республике или какими-то межэтническими трениями. Но позже, когда ситуация на фронте ухудшилась, они, пусть с оговорками, начали придавать мобилизующим лозунгам этническую окраску. Иногда раскол по этническому признаку отражали вполне миролюбивые фразы вроде «Скоро грузины и абхазы снова будут жить дружно, как подобает братьям» из чего следовало, что в данный момент они так не живут, а значит, могут рассматриваться как стороны конфликта.
Образ врага в перекрестье прицела расплывался. Коллективное сознание металось, бормоча что-то вроде: «Русские? Но какие – демократические или реакционные, и где проходит граница между ними? Абхазы? Но некоторые из них, например, Лорик Маршания, лояльны грузинскому государству, а других по ТВ называют введенными в заблуждение братьями, значит, они неполноценные враги, да и формирования сепаратистов полиэтничны – казаки, чеченцы, кабардинцы и т. д. под руководством российских штабистов. Сепаратисты? Но кто они – подлежащие аннигиляции чужеродные элементы или партнеры по переговорам и дальнейшему совместному проживанию?» Пропитавшиеся в конце 80-х этнонационализмом умы формулировали вопросы и не получали удовлетворительных ответов, зато ясно различали образ врага в гражданской войне, с легкостью, моментально и по целому ряду критериев маркируя «путчистов» и «звиадистов». Стороны называли друг друга разрушителями национального единства. Например, «звиадистская» пропаганда долго мусолила сюжет о том, что члены «Мхедриони» перед рейдом в Мегрелию якобы переиначили известное стихотворение, в котором перечислены все исторические области Грузии, и повторяли: «Все они – моя Родина, кроме Мегрелии». Пропаганда «путчистов», в свою очередь, клеймила Гамсахурдия за то, что он, опираясь на Мегрелию, раздувал трайбализм, а позже подчеркивала, что в его отрядах, наступающих на Самтредиа, были замечены абхазские и чеченские боевики, эксплуатируя архетипический образ предателя позднефеодальной эпохи, ведущего чужих против своих. Перед падением Сухуми, когда от «звиадистских» сил (но не только от них) зависело, будет ли деблокирована ведущая в город трасса, тбилисские политики и СМИ постоянно апеллировали к риторике «общего дела», повторяя «Ведь все мы – грузины!», и исподволь создавали предпосылки для того, чтобы переместить так и не пробивших коридор «звиадистов» из списка единокровных братьев «со своими, пусть субъективными интересами» в список предателей и шпионов, отлучая их от национальной общности.
Выброс энергии, которая вырабатывается в ходе этнополитической мобилизации, не прекращается мгновенно, после пересечения какой-то символической черты – провозглашения независимости или поднятия флага над дворцом наместника. Можно использовать метафору с атомным реактором – его глушат постепенно, осторожно. Начиная как минимум со второй половины 1991-го, «Общее дело» уподобилось развороченному четвертому реактору Чернобыльской АЭС – смертельно опасные частицы вырвались за пределы замкнутого прежде пространства. В первой серии замечательного мини-сериала HBO «Чернобыль» заместитель главного инженера станции Дятлов отказывается верить, что произошло непоправимое, и действует так, будто, приняв технические меры, реактор можно будет заставить работать по-прежнему. Грузинская элита в 1991-93 годах вела себя как коллективный Дятлов.
Цель национально-освободительного движения – создание независимого государства – была достигнута, но не воспринята с победной радостью, поскольку в момент распада СССР в Тбилиси шли уличные бои, а международное признание Грузии происходило на фоне бесконечных столкновений в ее западной части. Вероятно, отсюда и проистекает желание многих грузин, особенно старших поколений, доделать «Дело» – им кажется, что цели не достигнуты, интересы не реализованы, и они говорят об этом с горечью, как упомянутый выше собеседник Ираклия Кобахидзе. Они обычно не допускают и мысли о том, что все закончилось: нация победила, нация проиграла.
Грузинские политики вот уже тридцать лет нещадно эксплуатируют эту пробоину в коллективном бессознательном, призывая к объединению и служению общей цели. Они, как и 30 лет назад, используют в качестве конституирующего инструмента образ Кремля, который опирается на своих агентов в Грузии. Единственным отличием является то, что действующие в столице под маской политиков враги и шпионы немного потеснили сепаратистов в иерархии «чужих». В прицеле партийной пропаганды они выглядят так же, как в фильмах Ридли Скота: его Чужой не паразит, а паразитоид – он убивает организм, благодаря которому питается. И реплика Кобахидзе: «С такими людьми нельзя договориться» еще раз подтверждает, что никаких принципиальных изменений за столь долгий период в грузинской политике не произошло.
Постепенное утверждение гражданского национализма перевело этнические факторы в дремлющее состояние – их активируют лишь определенные раздражающие стимулы. Недавно один гость республики (никто не понял, был ли он провокатором или глупцом, поскольку одно не исключает другого) написал в объявлении о продаже своей батумской квартиры, что не продаст ее грузинам. В соцсетях произошел эмоциональный взрыв, причем возмущенные граждане примерно в 95% случаев не указывали на очевидное нарушение законов, запрещающих сегрегацию потребителей, а использовали выражения из «межэтнического словаря», подчеркивали, что находятся в своей стране, что правительство, способствуя наплыву чужаков, и конкретно – русских, плюет на интересы грузин и т. д. Несколько часов спустя все успокоились. Подобные эпизоды не редкость, иногда бурление может продолжаться несколько дней или недель в связи с более масштабными вопросами, к примеру, демаркацией границы в районе монастырского комплекса Давид-Гареджи. Однако для единения, ведущего к значимым политическим последствиям, заставляющего сотни тысяч людей долгое время действовать, повинуясь единому ритму, жертвуя временем, ресурсами, а порой и жизнью, по всей видимости, необходимо ощущение экзистенциальной угрозы, наличие «интересов и устремлений», воспринимаемых как сверхважные, и целей, которые кажутся достижимыми.
Призывы прекратить разногласия во имя единства нередко маскируют стремление заткнуть оппоненту рот. Многие умеренные «розовые» интеллигенты умолкли в 1989-91 годах, прежде всего, потому, что испугались одиночества вне лона монолитной массы, ее осуждения и презрения. Но «Дело» трудно вместить в рамки парламентской республики, где государственная политика является средним арифметическим от противоположных мнений людей, которые зачастую ненавидят друг друга. Предложив собеседнику делать что-то вместе с Ираклием Кобахидзе и/или председателем «Нацдвижения» Леваном Хабеишвили, можно нарваться на пощечину. Состязание сторон в парламенте и суде – лучшее средство преодоления противоречий до того, как они приведут к гражданскому противостоянию, и часть элиты, в отличие от 90-х, уже понимает это. И существует ли вообще область приложения усилий, за исключением национального самоопределения и отечественной войны, где «грузинство», упомянутое «солидным человеком», вновь может стать объединяющим фактором и начнет вырабатывать энергию для достижения желанных целей? И нужно ли подчеркивать этнические или культурные аспекты там, где необходим куда более легитимный общегражданский консенсус по базовым ценностям?
В конце 80-х (и далее по инерции) многие грузины воспринимали в качестве политического субъекта этническую общность, получили травмы «в ее рядах» и там же переживали психологические последствия – государство при этом обычно казалось чем-то вроде брони или экзоскелета неважного качества, прилегающего к телу, но не составляющего с ним единого целого. Военно-политические поражения, которые не рассматриваются как окончательные, вкупе с мечтами о возрождении мешают уловить болевые импульсы иного недуга – первопричины всех последующих. Речь об отсталости. Во второй половине XIX века лучшая часть элиты осознала проблему, сумела совершить рывок и потащила за собой упирающихся. И выпускники лучших университетов того времени, и читатели изданий «Общества по распространению грамотности среди грузин», делая над собой усилие, видели в преодолении отсталости неотъемлемую часть национального возрождения. Этот порыв затронул и первые десятилетия XX века, но позже начался откат, который Мераб Мамардашвили описывал так: «Информация не поступает сюда должным образом, это признак отсталости и всего Советского Союза, и Грузии – что-то публикуется на другом языке, за ее пределами, и не распространяется здесь …в этой страшной жизни, с ее ужасами, с нашей отсталостью, с темнотой, с существующими тоталитарными структурами, с невежеством – мы забыли о европейском в себе. Элементарная информация не проникает в Грузию, в нашу душу, в наше сознание». Но в тот период отсталость не была осознана как оскорбительный вызов национальной идентичности, возможно, потому, что почти каждый хранил в шкафу по два покрытых пылью диплома с печатями. Под конец умение казаться образованным и модным значило на верхушке социального Олимпа гораздо больше, чем знания – их недостаток маскировали апломбом, который стал одной из главных причин катастрофы.
Отсталые люди и общества неспособны создать демократическое государство и процветающую экономику, разрешить конфликты мирным путем, а при необходимости выбить агрессору зубы, влиться в свободный мир и сказать новое слово в искусстве. Они могут лишь грабить друг друга и ныть в промежутках о том, как безжалостна к ним судьба. Если целью «Дела» станет преодоление отсталости, а сопричастность грузинскому миру будет скрещена с идеей развития – отнюдь не безопасный «реактор» может заработать. Ничего беспрецедентного тут нет: такое усилие предшествовало модернизационному рывку во многих азиатских странах. Но для начала нужно выяснить, соответствует ли эта цель «коллективным интересам и устремлениям» или нас влечет к себе какое-то другое «общее дело».
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции