«А как грузины относятся к Сталину?» Когда очередной приезжий задает этот бессмысленный и беспощадный вопрос, он обычно стремится подтвердить свои представления и не ждет социологически корректного отчета о четырех миллионах мнений. Либералы и коммунисты смотрят на Сталина с диаметрально противоположных позиций, но грузинская элита всегда приносила идеологические симпатии в жертву интересам и видела ресурс в любом материальном или нематериальном объекте. В конечном счете, она относилась к Сталину так же, как корсиканские торговцы к сувенирам с изображением Наполеона, а герои основанного на реальных событиях сериала «Подделывая Гитлера» к нацистским «артефактам», которые сами же и создавали.
Основой обсуждения можно сделать идеи, сформулированные в старой, спорной, но тем не менее основополагающей книге Мориса Хальбвакса «Социальные рамки памяти». Он описал классовую память феодальной эпохи, которая отделяла дворянство от остального населения и устанавливала внутриклассовую иерархию. Огромное значение в ее рамках придавалось подвигам далеких предков, заслугам рода перед короной и т. д. Используя современную метафору, можно сравнить эту память с облачным хранилищем, доступ к которому имеют все, а право изменять и удалять файлы лишь немногие. С развитием капитализма и разрушением сословных перегородок происхождение стало играть меньшую роль в легитимации социального статуса, а значение актуальных функций возросло. Обедневшие, отставшие от жизни дворяне, требующие привилегий по праву рождения, уже к концу XIX века выглядели комично, в том числе, и в Грузии. Но им, порой подсознательно, подражали представители других социальных групп, которые стремились упрочить возросший статус, поэтому взаимное позиционирование славных предков по сей день является одной из главных тем застольных бесед. Советская элита наследовала и феодальной, и буржуазной традиции – важна была как функция в номенклатурной иерархии, так и заслуги в деле установления советской власти, пролетарское происхождение, близость к вождю, полученное от него отцом или дедом, а через них – всей семьей, благословление и неформальные привилегии. В общей памяти советской элиты «вес» кланов во многом определялся через отношение к вождю (в грузинском случае – почти всегда к Сталину); в Средневековье такими конституирующими ориентирами служили полумифические святые монархи-основатели держав. К выводу об их парадоксальном, как в кривом зеркале, отражении в вождях тоталитарной эпохи иногда приводит ознакомление с (также спорной) книгой медиевиста Эрнста Канторовича «Два тела короля» и бурной полемикой вокруг нее.
Влияние фактора Сталина на состояние грузинской элиты можно условно разделить на пять периодов: 1) Правление Сталина; 2) Антисталинская кампания Хрущева; 3) Частичная реабилитация Сталина при Брежневе; 4) Антисталинская кампания Горбачева; 5) Период после восстановления независимости. Первый из них связан со страшными репрессиями не только против национальной интеллигенции, но и прослойки «старых большевиков». В то же время он открыл перед многими грузинскими коммунистами немыслимые прежде карьерные перспективы как в республике, так и за ее пределами. Русские националисты связывают с ним «засилье инородцев», якобы специально насаждавшееся в советских учреждениях. Но у этого явления были объективные предпосылки. В книге известного советского демографа Бориса Урланиса «История одного поколения» можно обнаружить данные всесоюзной переписи 1959 года, отображающие удельный вес лиц в возрасте 50-54 лет, имевших среднее (в том числе - неполное) образование по национальностям: латыши – 29,9; грузины – 29,9; эстонцы - 23,5; армяне – 23,1; русские – 16,8. Главной причиной такого положения вещей была гражданская война, голод и разруха во многих областях России, бегство из страны части интеллигенции. В «Петербургском историческом журнале» (№2; 2017) есть небезынтересная статья И. А. Шагина о формировании кадрового состава народных судов в 20-х годах в (не самой отсталой) Псковской губернии, которая показывает, что при соблюдении всех политических ограничений, введенных большевиками, набрать нужное количество образованных людей никак не удавалось. В процессе структурного разрастания и индустриализации советское государство нуждалось в образованных кадрах, так что их приток из некоторых республик в центральную Россию и Москву обуславливали объективные факторы. Но были и субъективные – например, Лаврентий Берия время от времени высаживал в Центре и регионах «кадровые десанты» из Грузии, пытаясь опереться на «своих», проверенных людей, как это делали чуть раньше занявшие высокие посты латыши из числа «красных стрелков». Сталинский период в российско-грузинских отношениях иногда полушутя называют «австро-венгерским», подразумевая, конечно, не количественное соотношение, а степень влияния на политику государства.
В 1953-м «окно возможностей» захлопнулось из-за предвзятого, во многом враждебного отношения Никиты Хрущева к грузинам и постепенного укрепления националистической «русской партии» в аппарате КПСС и сопредельных структурах. После ХХ съезда и расстрела выступивших в защиту Сталина демонстрантов в Тбилиси грузинское руководство поддерживало политику десталинизации, выдвинуло в авангард «детей оттепели», но в то же время превратило республику если не в сталинистскую Вандею, то в своеобразную хранительницу традиции отвергнутых «узурпатором» идей и реликвий «истинного правителя» – этот сюжет также уходит архетипическими корнями в феодальную эпоху. В те годы ГССР притягивала сталинистов высокого ранга, что приносило местной элите пусть меньшие, но все же ощутимые политические бонусы. Вместе с тем, убедившись, что «австро-венгерский период» не вернется, советская элита Грузии начала частично «суверенизироваться», направляя все больше ресурсов на укрепление своих позиций в республике, а не на карьерные интриги и политические комбинации в Москве. В таком состоянии ее застал «сталинистский ренессанс».
Читайте также Грузинский гамбит Никиты Хрущева
Историки нередко связывают попытки Леонида Брежнева скорректировать позицию партии по проблеме Сталина с его личным отношением к вождю и оттесняют вопрос политической целесообразности на задний план. При этом очевидно, что позиции его предшественника становились все более шаткими, в том числе, и из-за копившейся после ХХ съезда ненависти людей, которые считали себя обязанными Сталину и разделяли его взгляды. Брежнев стремился заслужить их симпатии и тем самым расширить опору в обществе, но понимал, что антисталинский дискурс уже невозможно вычеркнуть из жизни СССР. Он составлял неотъемлемую часть отношений со значительной частью интеллигенции, зарубежными, прежде всего – европейскими компартиями и теми представителями номенклатуры, которые выдвинулись при Хрущеве и эксплуатировали санкционированную ХХ съездом риторику. Таким образом, Брежнев не менял курс, а лишь корректировал его. Частичная, по большей части символическая политическая реабилитация Сталина позволила ему привлечь почитателей вождя, но не оттолкнула окончательно его противников.
Работник ЦК в описываемый период – политический обозреватель газеты «Правда» Федор Бурлацкий, повествуя о многосерийной дискуссии, которая велась в советском руководстве после смещения Хрущева, писал, что большинство высказывалось «за то, чтобы усилить позитивную характеристику Сталина». Особую активность проявляли Мжаванадзе, Суслов и Шелепин. В докладе к 20-летию победы в войне фамилия Сталина была упомянута без каких-либо оценок, в ходе перечисления фактов, но и это вызвало эмоциональную бурю. Брежнев, зачитывая доклад, произнес: «Был образован Государственный комитет обороны во главе с Генеральным секретарем ЦК ВКП(б) И.В. Сталиным для руководства всеми действиями по организации отпора врагу», после чего зал взорвался аплодисментами. Нельзя сказать, что это привело к какому-то радикальному повороту. Бóльшая часть литературных журналов продолжала писать об «Отце народов» и репрессиях в том же духе, как в период «оттепели», однако журнал «Молодая гвардия» опубликовал прославляющие Сталина стихи Феликса Чуева, а в военных мемуарах Рокоссовского, Мерецкова, Конева, изданных в те годы, появились приятные слуху сталинистов фразы. Особое значение им придавало то обстоятельство, что Рокоссовского и Мерецкова арестовывали и пытали до того, как они стали «маршалами победы».
Противники политической реабилитации Сталина не сидели сложа руки. Опасаясь, что новый курс будет подтвержден на XXIII съезде партии, 25 деятелей науки и культуры подписали открытое письмо, призывая Брежнева не допустить «частичной или косвенной реабилитации Сталина». Позже к нему добавилось «Письмо тринадцати» адресованное Президиуму ЦК КПСС. Проблема неоднократно рассматривалась в Кремле – Брежнев нащупывал баланс, который позволил бы ему в наименьшей степени раздражать обе части общества. Забегая вперед, можно коснуться заседания Политбюро 17 декабря 1969 года, где спорили о будущей статье в «Правде» к 90-летию Сталина. Михаил Суслов, который никогда не был грузинофилом, заявил: «Такую статью ждут в стране вообще, не говоря о том, что в Грузии особенно ждут». На повышенную чувствительность грузин в данном вопросе указывали и другие руководители СССР. И перед тем как Брежнев в конце октября 1966 года отправился в Тбилиси, чтобы вручить республике орден Ленина, закулисная борьба сторонников и противников реабилитации Сталина обострилась. Грузия казалась им местом, где Брежнев мог сделать еще один шаг в этом направлении. Обе стороны считали, что грузины ждут и готовятся.
Георгий Арбатов, который работал в тесном контакте с окружением Брежнева, а год спустя основал и возглавил Институт США и Канады, вспоминал, что перед отъездом в Тбилиси «первоначальный вариант речи был подготовлен под руководством Трапезникова и Голикова и их грузинских друзей. Он представлял собой совершенно бессовестную попытку возвеличить Сталина и снова провозгласить его великим вождем. Получив текст, Брежнев передал его [Георгию] Цуканову на «экспертизу». Цуканов же [помощник Брежнева, который практически ежедневно общался с ним, из-за чего ему приписывали неограниченное влияние], хорошо понял, какой скандал может вызвать такая речь, и попросил меня дать развернутые замечания. Я это сделал. В тот же день он сказал, что назавтра в 9 утра меня приглашает Брежнев». Упомянутый Арбатовым Сергей Трапезников в тот период возглавлял Отдел науки и учебных заведений ЦК КПСС и считался одной из ключевых фигур «сталинистского ренессанса». Его отношения с либеральной частью научного сообщества были обострены; в июле 1966-го, несмотря на рекомендацию Брежнева и предварительное согласование, многие академики не проголосовали за его кандидатуру, и стать членом-корреспондентом Академии наук ему удалось лишь в 1976-м.
Арбатов, по его словам, сказал Брежневу, что восхваление Сталина в тбилисской речи осложнит отношения с компартиями соцстран, которые возглавляли люди, пострадавшие в годы правления Сталина, – Гомулка в Польше и Кадар в Венгрии. Сам Арбатов в тот период работал в отделе ЦК, отвечавшем за связи с «братскими партиями». Он также показал Брежневу цитаты из выступлений делегатов XXII съезда, в том числе Шелепина, Суслова, Подгорного, Мжаванадзе, которые осуждали Сталина и требовали вынести его тело из Мавзолея. Арбатов поинтересовался, как они будут выглядеть, если начнут снова возвеличивать вождя.
Брежнев выехал в Тбилиси, отказавшись от радикально-сталинистского варианта речи, подготовленного, по утверждению Арбатова, «Трапезниковым и его грузинскими друзьями», одним из которых, судя по «косвенным уликам», вероятно, был заведующий (c 1964-го) сектором издательств Отдела пропаганды ЦК КПСС Ираклий Чхиквишвили (отец посла РФ в Грузии в 2002-06 годах Владимира Чхиквишвили; главред газеты «Заря Востока» в 1953-64 гг.). После этого начался настоящий детектив. Последующие события показали, что гости республики опасались некоего сталинистского выпада со стороны «грузинских друзей», который поставил бы Брежнева в неловкое положение, притом что в первые годы правления он тщательно следил за своим имиджем. Над его образом в СМИ работали неплохие специалисты – они сумели обратить на пользу новому руководителю даже страшное ташкентское землетрясение (26.04.1966), выставив его заботливым и эффективным «кризис-менеджером» (подробности есть в книге Найджела Рааба «И все содрогнулось… Стихийные бедствия и катастрофы в Советском Союзе»).
По воспоминаниям секретаря ЦК КП ГССР по идеологии Дэви Стуруа, на первом совещании Брежнев якобы заявил руководителям республики, что политика вещь более тонкая, чем член комара. Если эта грубая шутка не была полностью оторвана от контекста, она могла указывать «грузинским друзьям» на некие тонкие политические обстоятельства, чтобы снизить их завышенные ожидания в связи с выступлением генсека. Последующие поступки Брежнева выглядели еще более странно, хотя на первых порах он вполне адекватно общался с партийными функционерами и жителями ГССР.
Одна из фотографий запечатлела рукопожатие Брежнева и Владимира Зарелуа, который возглавлял особый отдел, а затем СМЕРШ 18-й армии в период, когда Брежнев был начальником ее политотдела. Карьера генерал-майора прервалась после падения Берия. При Хрущеве у таких людей не было ни единого шанса попасть на авансцену или оказаться в составе группы, приветствующей в Грузии главу государства. Это сочли бы грубейшей ошибкой, если не провокацией местного руководства. Формальный повод, безусловно, наличествовал – Зарелуа служил бок о бок с Брежневым, высоко ценившим связи военного периода. И тем не менее попавшее в объектив рукопожатие символически связывало Брежнева с прошлым, о реабилитации которого так яростно спорили в Политбюро. Интересно, что глава республиканского КГБ Алекси Инаури улыбается на этом снимке так радостно, будто успешно завершил какую-то сложную операцию. (К слову, в биографии Зарелуа есть леденящая воображение запись, относящаяся к 1945-46 гг. – «Начальник опергруппы по очистке территории Маньчжурии»).
По свидетельству Стуруа и других очевидцев, ночью Брежнев напился. Некоторые участники встреч позже утверждали, что во второй половине дня он был возбужден, много говорил, жестикулировал, целовал окружающих, кое-кому показалось, что от него несло спиртным. Но до того, утром, он выглядел плохо, охал и, наконец, сказал Мжаванадзе: «Знаешь что, Вася, мы тут (он указал на Цуканова) посоветовались и решили, что в университет ехать не стоит. Осмотрим взамен музей искусств Грузии».
Разумеется, за этим эпизодом могло стоять лишь пристрастие Брежнева к крепким напиткам. Однако сильное или преувеличенное похмелье позволяло ему уклониться от визита в университет, которого, как выяснилось позже, московская делегация опасалась. Гости знали, что ТГУ был одним из центров антихрущевских настроений в 50-х и 60-х, держали в уме заочный спор Арбатова и Трапезникова и возможность некоего выпада с участием студентов, который вынудил бы Брежнева однозначно высказать свое отношение к Сталину. Брежнев стремился переложить часть ответственности на Цуканова, но вряд ли хотел, чтобы грузины сочли отказ от визита в ТГУ проявлением неуважения. Не исключено, что именно поэтому он предложил поехать в музей и символически засвидетельствовать почтение грузинской культуре.
Василий Мжаванадзе и люди из его окружения, вероятно, полагали, что частичная реабилитация Сталина вновь поднимет упавшие при Хрущеве акции грузинской элиты и позволит ей чувствовать себя увереннее на союзной арене. Но в то же время понимали, что Брежнев ограничен в маневре – на это указывали и споры в верхах о наследии XX съезда. И они, по сути, предложили генсеку следующую сделку: «Мы не станем упорствовать, но взамен получим компенсацию». Токсичный актив должен был принести прибыль – как выделение республике средств на реализацию крупных проектов, так и всевозможные символические бонусы вроде ничего не значащей по существу подписи секретаря Президиума Верховного совета СССР Георгадзе, а затем Ментешашвили под каждым брежневским указом. Многие грузины той эпохи придавали значение и этому факту, что сегодня, наверное, кажется смешным.
Принимающая сторона уперлась и настояла на том, чтобы Брежнев поехал в ТГУ, где все готовились к торжественной встрече и презентации проекта строительства новых корпусов университета. Средств республики на него не хватало, решение об их выделении должна была принять Москва, притом что в Грузии уже реализовывалось несколько масштабных проектов, строилось тбилисское метро (незадолго до визита началось движение между станциями «Дидубе» и «Руставели», продолжались работы на участке «Руставели – 300 Арагвинцев»). Брежнев, безусловно, мог заартачиться, тем более что ликвидация последствий ташкентского землетрясения и многие другие программы требовали серьезной мобилизации ресурсов. Но его поставили в положение, когда вопрос о развитии ТГУ оброс политическими подтекстами.
Атмосферу того дня хорошо передал тележурналист Тенгиз Сулханишвили: «Город, в паническом темпе подкрашенный и подасфальтированный «гримерами» из коммунального хозяйства, нежился под лучами утреннего светила. По центральным магистралям, уже перекрытым для общественного транспорта, ревя моторами, носились черные служебные автомобили. Многие из них начали парковаться вокруг университета, еще больше подчеркивая его белизну и нестандартный внешний вид». Именно в эти минуты в одной из машин, по утверждению Дэви Стуруа, между ним и Цукановым произошел напряженный обмен репликами:
«Не много ли берете на себя, молодой человек [настаивая на визите Брежнева в ТГУ]? Должен вам сказать, вы очень рискуете.
– Успокойтесь, – отвечаю, – абсолютно никакого риска нет. Леониду Ильичу и всем, кто его сопровождает, будет оказан исключительно теплый прием.
– Вашими устами мед пить.
– Аминь».
Судя по этому диалогу, Цуканов ждал от визита чего-то плохого, но он прошел безупречно, в приподнятой атмосфере, а ключевой эпизод (также запечатленный фотографами), по словам Сулханишвили, выглядел так:
«Директор проектного института Сабашвили, ужасно волнуясь, тыкал указкой в картонные и пластмассовые коробочки, нескладно описывая грандиозные перспективы второго рождения колыбели грузинской науки. Леонид Ильич с сигаретой в руке в знак согласия кивал головой. Потом, сделав ударение на третьем слове, энергично спросил:
– Вам деньги нуж-ны?
Сабашвили с перепугу нервно дернулся и чуть не опрокинул свой макет.
– По всей видимости, да! – еле пролепетал зодчий.
– Будут деньги! – почти по-гусарски, как саблей, рубанул Генсек. И вдруг, резко шагнув к балюстраде, обратился к присутствующим: Находясь сейчас среди вас, я снова почувствовал себя молодым…»
Стуруа изложил ключевую реплику в более сдержанном, казенном стиле. «Этот вопрос, – говорит растроганный Леонид Ильич, – я лично вынесу на обсуждение Политбюро. Мы дадим задание Совмину обеспечить материально строительство новых корпусов Тбилисского университета». Но манера изложения не меняет сути – Брежнев с энтузиазмом согласился профинансировать строительство. Все, кто позже описывал эту и последующие сцены, подчеркивали, что он был в приподнятом настроении, славословил Грузию, целовал руководителей университета, целовал Тенгиза Сулханишвили, узнав, что тот недавно вернулся с целины, целовал Киру Андроникашвили, которая приветствовала его от имени студентов (Мжаванадзе пришлось аккуратно оттаскивать генсека от красавицы-актрисы). В какой-то момент Брежнев почувствовал себя раскованно – скандального инцидента со сталинистами, которого боялись люди из его окружения, не произошло, к тому же он получил возможность показать себя щедрым правителем, одаривающим восторженных подданных – почти таким же, как…
Сталина в ходе визита Брежнев упомянул один раз, на торжественном заседании во Дворце спорта, перечисляя по алфавиту организаторов революционной борьбы в регионе – сначала этнических грузин, затем (опять же строго по алфавиту) этнических русских, затем армян и азербайджанцев. Когда он дошел до фамилии «Сталин», зал зааплодировал. Современным студентам будет непросто понять, какое значение имело тогда слово «аплодисменты», вставленное в опубликованный газетой «Известия» текст того выступления. Но речь содержала и указание на «решения XX-XXII съездов партии», а значит, и на те из них, которые были направлены против Сталина. Брежнев балансировал, чтобы привлечь симпатии сталинистов, не оттолкнув при этом их оппонентов. Мжаванадзе, который в апреле 1966-го стал кандидатом в члены Политбюро, подыгрывал и старался получить максимальную выгоду – в том числе и финансирование крупных проектов, укреплявших его авторитет в республике. Шеварднадзе продолжил в том же духе.
Позже, предчувствуя новую антисталинскую кампанию, или зная о ней, Эдуард Шеварднадзе, судя по всему, пришел к выводу: «Если процессу нельзя помешать, его нужно возглавить», и оказал (слегка замаскированную поначалу) поддержку выходу на экраны фильма «Покаяние». Благодаря ему элита советской Грузии после прихода Горбачева к власти неожиданно оказалась в авангарде разоблачителей, символически выкопав и выбросив полуразложившийся труп своего отца вслед за героем фильма. Это вызвало одобрение демократических сил как в СССР, так и на Западе, и крайне негативную реакцию российских сталинистов и их наследников из числа современных «державников». Впрочем, остывать их чувства, которые основывались на определенной симпатии к «сталинистской Вандее» эпохи Хрущева, начали еще при Брежневе, когда они, вероятно, поняли, что грузинские функционеры не станут в трайбалистском угаре выполнять для них функцию тарана, требуя безусловной политической реабилитации Сталина лишь из-за этнической связи с ним.
Руководители независимой Грузии однозначно осуждали Сталина перед лицом Запада и потомков жертв репрессий, но, если внимательно перечитать их высказывания (например, того же Шеварднадзе), то тут, то там можно обнаружить завуалированные, а иногда и неприкрытые реверансы в сторону «Отца народов», призванные задобрить избирателей-сталинистов, некоторых российских, а в первую очередь – китайских партнеров. Не все, но многие чиновники высокого ранга, подобно позднесоветским предшественникам, порой вели себя как торговцы на рынке, пытаясь выжать прибыль из залежавшегося, подпорченного товара, легитимизирующее значение которого в памяти правящего класса давным-давно стремится к нулю, а то и к отрицательным величинам.
– Так как же они относятся к Сталину?
– А никак. Они им просто торгуют.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции