Года полтора назад в одной из групп Facebook, где гости Грузии и жители страны делятся впечатлениями, некий россиянин, воздав хвалу прибрежному ресторанчику, посетовал, что ему выдали меню на грузинском и английском языках, но не на русском. Через пару часов человек тридцать высказали ему все, что они думают о его шовинистической сущности и имперских амбициях Москвы, советуя учить английский и грузинский, собирать чемоданы и знать свое место. Приезжий отбивался, используя узнаваемые аргументы вроде «Русские тратят в Грузии много денег», «Если они хотят, чтобы я снова пришел в их ресторан…» и так далее. Интересно, что во втором случае никто не додумался лаконично ответить «Если…», как это сделал две недели назад в присутствии автора владелец кафе, которому предложили продавать пиво за три лари. Спор о многоязычных меню как периферийный фронт шумной конкуренции национализмов, на первый взгляд, не заслуживает пристального внимания, но был один интересный нюанс. Тот россиянин продолжил публиковать путевые заметки – он не писал ничего дурного (скорее наоборот) о стране, культуре, самих грузинах и их отношении к русским, но тем не менее с каким-то необъяснимым упорством продолжал просить русскоязычное меню. И история повторялась, создавая повод для разговора о грузинской кухне в контексте имперского дискурса, советского наследия и постсоветской политики.
Американский историк Эрик Скотт в книге «Свои чужаки. Грузинская диаспора и эволюция советской империи» посвятил целую главу (гл. 3 «Съедобная самобытность») выяснению причин, по которым в СССР у грузинской кухни была особая судьба. Он связал ее экспансию с формированием среднего класса. «Распространение изысканных блюд в Советском Союзе уходит своими корнями в середину 1930-х годов, когда новый советский средний класс – управленцы, бюрократы, офицеры НКВД, инженеры и привилегированные рабочие – начал ощущать потребность в более утонченной кухне. Кулинарные возможности были лишь одной из новых форм потребления, создававшихся по мере того, как государство вырабатывало подходящую систему поощрения для своих лояльных кадров, – пишет Скотт. – Материальные блага, которыми пользовалась элита, и сопутствующие изображения материального изобилия должны были демонстрировать всем советским гражданам перспективы социалистического будущего и зримо воплощали часто повторявшийся сталинский лозунг того времени: «Жить стало лучше, жить стало веселее». Новое советское потребительское общество взращивалось как надеждами честолюбивой советской элиты, так и государственными усилиями по воспитанию идеологически верного чувства «культурности». Грузинская еда должна была стать достойной заменой европейской изысканной кухни. Точно так же, как новое советское «шампанское» производилось теперь из винограда, выращенного на юге России, а армянский «коньяк» заменил своего французского тезку, так и грузинская кухня представляла собой отечественную и легкодоступную альтернативу французскому меню, которое прежде предлагали в лучших ресторанах царской России. Тем не менее в отличие от других заменителей дореволюционных люксовых товаров, грузинская еда являлась не второсортной копией, а подлинником – развитой кулинарной традицией с устоявшимся набором блюд». Далее Скотт делает важное замечание о конструировании «кулинарного СССР»: «По контрасту с практикой других империй, где еда с периферии предназначалась лишь для того, чтобы приукрасить основной рацион центра, новая советская кухня должна была целиком основываться на сочетании и смешении национальных меню на равных условиях, что должно было стать идеализированным отражением федералистской структуры Союза Советских Социалистических Республик… Из всех этих национальных кухонь грузинская находилась в наиболее привилегированном положении, пользовалась самым энергичным покровительством со стороны кавказцев – лидеров Советского Союза и в наибольшей степени соответствовала массовым вкусам. Будучи «своими чужаками» на советской кухне, представители грузинской диаспоры помогали распространять самобытные кулинарные традиции своей родины и обеспечивали социальную нишу себе – как носителям специализированных знаний о традициях грузинской кухни».
Вне зависимости от того, как Сталин, Берия и другие этнические грузины-руководители относились к Грузии и сколько зла они ей принесли, людям нравится есть привычные с детства блюда, а знакомые застольные традиции доставляют им большое удовольствие. Многочасовые пиршества у Сталина, помимо всего прочего, были формой политической коммуникации, и гостям приходилось усваивать правила, которые он устанавливал за столом. Их нельзя назвать традиционно грузинскими – Сталин постоянно модифицировал их, а также изобретал новые блюда и чуть ли не пытал алкоголем некоторых гостей, например, Матьяша Ракоши. В книге Скотта упомянут и знаменитый «тост за русский народ», на который то и дело молятся русские националисты; он пишет, что помимо его содержания следует обратить внимание и на форму. Действительно, тосты – неотъемлемая часть грузинской застольной традиции, и «всесоюзный тамада» умело использовал их. Они не являются грузинским изобретением и стали элементом дореволюционной российской традиции под европейским влиянием. Но она вместе со своим этикетом, обычаями и кулинарными рецептами была сокрушена после 1917-го как наследие «паразитических классов», тогда как грузинская традиция в значительной степени избежала столь печальной участи. Возможно, поэтому вывод Скотта кажется вполне логичным: «Экзотическая по своему этническому происхождению, с тщательно продуманными ритуалами и широким выбором блюд, грузинская кухня считалась не крестьянской, а скорее изысканной, подходящей для того советского среднего класса, который возник в 1930-х годах». К тому же она стала важной частью внутриэлитной коммуникации – стоит попробовать взглянуть глазами советских руководителей (нередко выходцев из малокультурных слоев) на сталинские застолья, где обсуждались важнейшие вопросы, как на страшный и в то же время манящий пир карающих и милующих богов с необычными яствами и малопонятными ритуалами, которые мало кто посмел бы нарушить. Конечно, на стол выставляли не только грузинские блюда, а манера общения, судя по мемуарам, не была характерно грузинской, и все же «национальное по форме и социалистическое по содержанию» грузинское начало там не просто присутствовало, а доминировало.
Сталин умер, но триумфальный марш грузинской кухни на огромном пространстве от «Кореи до Карелии» продолжился. Скотт, ссылаясь на архивные документы, пишет, что знаменитый ресторан «Арагви» в Москве в 1960-м готовил 800 порций цыпленка табака в сутки. За его столиками весело проводили время прославленные артисты, «красные директора» и влиятельные чиновники. Владимир Высоцкий бывал там чуть ли не каждый день. Можно вспомнить характерную сцену из советского фильма «Служебный роман», где героиня Алисы Фрейндлих с непередаваемой интонацией рассказывала о воображаемом посещении «Арагви». Этот ресторан был и площадкой внутриэлитной коммуникации, формы которой зародились отнюдь не в центре империи.
Прошли годы, границы России открылись, ее жители получили возможность ездить в другие страны и посещать многочисленные национальные рестораны в своих городах. Для молодого поколения россиян грузинская кухня стала одной из многих – в чем-то хорошей, в чем-то плохой, безусловно интересной, но все же «одной из». Они зачастую не понимали родителей, бабушек и дедушек, которые с восторгом рассказывали о грузинских винах, блюдах, поездках в Грузию, вероятно, потому что в отличие от Эрика Скотта не могли вычленить главный принцип. Для старших поколений грузинская кухня и сопутствующая традиция была неразрывно связана с движением вверх по социальной лестнице, культурным ростом, самоутверждением в роли представителей среднего класса и мечтами о новых перспективах. В конечном счете вкус грузинских блюд являлся для них вкусом личного успеха, хотя они вряд ли анализировали его, стремясь попасть в «Арагви» и другие милые сердцу места.
При позднем Сталине начался, а при Хрущеве стал необратимым противоположный внутрипартийному интернационализму 20-х и 30-х процесс, который, заимствуя выражение Бенедикта Андерсона из книги «Воображаемые сообщества», можно условно назвать «креолизацией» коммунистов из союзных республик. Их старались не пускать в высшие эшелоны центральной власти, отдавая предпочтение русским руководителям. Такое отношение к «окраинным» элитам стало одной из ключевых причин их стремления укрепить власть в своих республиках, а затем и краха СССР (см. соответствующую главу из книги Андерсона о кризисе испанской колониальной империи). Грузинские функционеры, а с ними и представители так называемой элитарной интеллигенции утратили возможность масштабной игры на вершине советского Олимпа, в «Центре», но тем не менее остались законодателями кулинарной моды, модераторами застольной традиции внутриэлитной коммуникации. Они использовали этот ресурс на 300%. «От Карелии до Кореи» нужные связи очень часто устанавливались именно за грузинским столом, под ласкающие слух тосты и песни. СССР испытывал острейший дефицит пространства неформального общения, где можно было знакомиться, сближаться и обделывать дела в обход официальных, крайне малоэффективных каналов или просто привлекать людей к своему образу жизни, к культуре, превращая их в потенциальных союзников (здесь можно было бы порассуждать о мягкой силе, но этот термин вошел в оборот лишь в конце 80-х, а в бывшем соцблоке еще позже). Конечно, с «нужными людьми» можно было побеседовать и в бане, и на охоте (конкурирующие, хоть и смежные формы), но грузинское застолье являлось для республиканской элиты (и не только) эксклюзивной территорией, как говорят футболисты, «своим полем» и, заманивая визави на него, было намного сподручнее устанавливать и развивать контакты. Застольная квазидипломатия цвела буйным цветом.
Из воспоминаний бывшего секретаря ЦК КП Грузии Дэви Стуруа о Брежневе: «Когда мы провожали Леонида Ильича в тбилисском аэропорту, он [обращаясь к Мжаванадзе] сказал в микрофон: «Вася! Я знал, что у тебя все хорошо, но что так хорошо, я и не подозревал. Генацвали!» – и его занесли в Ил-62».
Комфортная форма коммуникации может облегчить переговоры, но даже завзятый пьяница, размякший от хорошего вина, вкусной еды, тостов и песен едва ли станет действовать вопреки собственным интересам. Однако в позднесоветский период широко распространилось мнение, что за столом можно решить все вопросы, и оно не исчезло сразу же после распада СССР. Застольная беседа осталась неотъемлемой частью политического ритуала для функционеров старшего поколения. К примеру, выросший в Тбилиси Евгений Примаков часто бывал в грузинских ресторанах Москвы («У Пиросмани» и др.), приглашал гостей к себе, и в 90-х тбилисские руководители порой узнавали об обсуждавшихся за столом вопросах раньше, чем аналитики ЦРУ. Характерно, что в 2009-м, на 80-летнем юбилее Примакова, именно в ходе застолья и в форме тоста Владимир Путин (тогда премьер-министр РФ) намекнул присутствовавшим там грузинам на светлое будущее российско-грузинских отношений, превращенных к тому времени в окровавленные руины. Он и позже пытался использовать старые стереотипы в своих интересах. А история еще одного застолья с участием Евгения Примакова позволит нам связать тосты с актуальной политикой.
В октябре 2014 года, описывая события августа 1997-го, он заявил в интервью Delfi: «Я был министром иностранных дел и проводил отпуск в Сочи, когда мне позвонил Владислав Ардзинба… Он попросил приехать ко мне. Я, конечно, не отказал. У нас состоялся длинный и сложный разговор. Ардзинба отказывался принять территориальную целостность Грузии. В поиске компромисса я предложил такой вариант: «Согласие Абхазии жить в общем государстве с Грузией в границах ГССР от 1 января 1991 года». Мы долго и горячо спорили. Потом моя жена говорила, что никогда не слышала, чтоб я так кричал. Мне с трудом, но удалось добиться, чтоб он принял мою формулировку. Это был колоссальный шаг. Я понимал: Ардзинба нужно повезти в Тбилиси. К тому времени он семь лет как был в розыске в Грузии. Я организовал его встречу с Э. Шеварднадзе. Встречающие в аэропорту Тбилиси были удивлены, когда увидели, как мы с Ардзинба спускаемся с трапа самолета. Среди встречающих был, кстати, и Зураб Жвания. Я оставил Ардзинба вдвоем с Э. Шеварднадзе. У них был тяжелый многочасовой разговор. Тогда было ясно, что новая формула должна стать основным законодательным актом, и все остальные документы будут подчинены ей. Но Шеварднадзе не принял ее, предложив заменить термин «общее государство» на «единое». Ардзинба, конечно, не согласился. Это был провал. Колоссальная возможность избежать конфликта была упущена. Потом был ужин. За столом все пили за здоровье друг друга, как это обычно бывает. На этом и закончилась попытка решить вопрос. Я рассказал это, чтоб показать: были варианты выхода из положения».
Читайте также 14 августа 1997 года, Владислав Ардзинба – в Тбилиси. Как это былоПочему Примаков счел необходимым упомянуть застолье? Он аккуратно избегает разговора о мотивах, и читатель вряд ли поймет, по какой причине Ардзинба позвонил ему именно тогда и зачем Примаков вступил с ним в спор, а затем решил, что им необходимо лететь в Тбилиси. Позже сухумские комментаторы писали, что лидер сепаратистов пытался облегчить тяжелейшее экономическое положение самопровозглашенной республики, но это объясняет не все. Заметно, что Примаков стремится выглядеть доброжелательным и добросовестным посредником, стоящим над схваткой, и показать, что делал все возможное. Его подлинные устремления придется реконструировать как скелет динозавра. В тот период интерес Запада к транзитному потенциалу южнокавказских государств и их политической жизни неуклонно рос. Это угрожало доминированию Кремля в регионе, право, которое он отстаивал даже в период фатальной слабости. Предшественник Примакова на посту главы МИД Андрей Козырев еще в 1994-м в программной статье «Стратегия партнерства» изо всех сил пытался обосновать эту претензию и подвести зарубежных читателей к выводу: «Особая роль и ответственность России в рамках бывшего СССР должны учитываться западными партнерами и получать их поддержку». Обозначившаяся тенденция укрепления позиций Запада в регионе дала Шеварднадзе возможность (в тот период еще ограниченного) маневра между «двумя полюсами», и он все более настойчиво выдвигал требования, связанные с урегулированием конфликта в Абхазии. 30 мая 1997 года грузинский парламент принял постановление, в котором ставил под сомнение дальнейшее пребывание российского миротворческого контингента в зоне конфликта в том случае, если до 1 августа 1997-го не будет достигнут прогресс в деле восстановления юрисдикции Грузии на территории Абхазии и возвращения беженцев в соответствии с решением саммита лидеров СНГ (28.03.1997). Москве тогда понадобился некий демонстративный жест, понятный как внутренней, так и внешней аудитории, который обеспечил бы сохранение статус-кво и ее очередное (само)утверждение в роли эксклюзивного миротворца и главноуправляющего на постсоветском пространстве. Кремль нащупал интересное тактическое решение, а репортажи о пребывании Примакова и Ардзинба в Тбилиси возымели мощный пиар-эффект. Однако попытки преодоления стратегических проблем за счет тактики обычно ни к чему хорошему не приводят и в лучшем случае позволяют лишь отсрочить кризис. В грузинском руководстве и обществе к концу 90-х уже не надеялись на конструктивные шаги Москвы в зоне конфликта, и это значительно усилило поддержку курса на сближение с Западом. В 2002-м Грузия официально заявила, что хочет вступить в НАТО. Но причем тут упомянутое Примаковым застолье? Оно, в принципе, не только способствует доверительной коммуникации, но и оставляет финал открытым, подразумевая интересное продолжение. Есть даже тост, посвященный расставанию без разлуки. Метафора застолья как бесконечного процесса без существенных перемен, видимо, понравилась Примакову так, что он тиражировал ее и через 17 лет после того визита.
Но у него могли быть и другие тщательно замаскированные мотивы. Примаков (и не он один) надеялся перехватить власть у слабеющего Ельцина. Комментаторам иногда кажется, что это бы ему удалось, если б в критический момент он действовал решительнее. Впрочем, в тот период осторожничали многие российские политики; некоторые из них находились под впечатлением от крушения амбиций Александра Лебедя. Глава МВД Анатолий Куликов обвинил его в подготовке переворота, и 17 октября 1996-го после бурной внутрикремлевской схватки Лебедя отправили в отставку с поста секретаря Совбеза. Четыре недели спустя на встрече с гостями из Вашингтона (рассекреченная стенограмма доступна на сайте президентской библиотеки Клинтона) Шеварднадзе рассказал, как Лебедь звонил ему, чтобы спросить, не возражает ли он против назначения на пост министра обороны РФ Игоря Родионова, которого в Грузии считали одним из главных организаторов кровавого разгона демонстрантов 9 апреля 1989-го, поскольку позиция Шеварднадзе могла повлиять на решение Ельцина. Президент Грузии не стал выдвигать претензии, а в разговоре с американцами добавил, что Родионов «не ищет власти и не является чьим-либо человеком». Дело было не в Родионове и даже не в генерале Викторе Самсонове, которого чуть позже продвигали на пост начальника Генштаба не без участия Лебедя и Родионова – эта позиция, возможно, была более значимой в контексте гипотетического переворота, чем пост министра обороны. Самсонов во время длительной службы в ЗакВО обзавелся немногочисленными, но важными связями в Тбилиси (как, к слову, и еще один мечтавший о перевороте генерал Лев Рохлин). Дело, вероятно, было в самом Лебеде. Его предвыборную раскрутку (для того, чтобы он призвал своих избирателей поддержать Ельцина, а не Зюганова во втором туре президентских выборов 1996 года) обеспечили не только Анатолий Чубайс и Борис Березовский, рядом с которым почти всегда присутствовал большой знаток «застольной дипломатии» Бадри Патаркацишвили, но и нынешний правитель Грузии Бидзина Иванишвили («Я разместил в офисе банка его [Лебедя] предвыборный штаб, финансировал его раскрутку» – «Ведомости» 07.04.05). Лебедь был важной фигурой на политической доске, существовали неофициальные каналы, через которые на него можно было воздействовать, и прагматичный Шеварднадзе не стал вставлять ему палки в колеса в связи с назначением Родионова. А о Примакове в ходе той беседы с американцами Шеварднадзе отозвался плохо как о человеке, не сумевшем освободиться от устаревших идей.
Это может показаться странным, поскольку с одной стороны мы видим генерала Лебедя – выходца из среды, где к Шеварднадзе относились очень плохо, воплощение агрессивного плебейства с точки зрения старой грузинской номенклатуры, а с другой – выросшего в Тбилиси Примакова, связанного с ней тысячами нитей. Он неуклонно укреплял позиции в Москве и неоднократно словом и делом намекал, что он и Шеварднадзе могут быть очень полезны друг другу. Появление в Тбилиси вместе с Ардзинба – одна из таких впечатляющих демонстраций. Шеварднадзе мог задействовать в интересах Примакова грузинскую диаспору в Москве, тех или иных чиновников, представителей делового, артистического и даже криминального мира. Но намного важнее другое: к мнению бывшего главы МИД СССР прислушивались на Западе, где у Примакова были проблемы. Американцы не доверяли бывшему главе российской внешней разведки и опасались прорыва к власти связанных с ним групп.
Примаков использовал в своих целях представителей номенклатурной интеллигенции, просьбы которых часто выполнял в Москве. Но в кулуарах рассказывали (информацию, к сожалению, уже нельзя перепроверить, поскольку все фигуранты скончались), что когда – опять же за накрытым столом – знаменитый певец с придыханием упомянул «нашего Женю», Шеварднадзе с ехидцей спросил: «Точно нашего?» наверняка отдавая себе отчет в том, что реплика вскоре дойдет до ушей Примакова. Возможно, в тот период он поднимал ставки, пытаясь получить что-то реальное вместо намеков и жестов, а также считал, что прямая поддержка властных амбиций Примакова войдет в противоречие с настороженной позицией американских партнеров. Не исключено, что он казался опасным и грузинскому президенту, в отличие от Александра Лебедя, который грозно рычал на пресс-конференциях, но во многом являлся марионеткой ловких манипуляторов.
Этот пример показывает, что никакие тосты, застольные ритуалы и сдобренные грузинским вином связи не отменяют основы политического сотрудничества – совпадения интересов; оно либо есть, либо его нет. Похоже, что Примаков пытался компенсировать отсутствие ценного содержания эксплуатацией пышных форм «застольной дипломатии» и многочисленных личных связей, как в интересах Кремля, так и в своих интересах. Но Шеварднадзе так и не стал его надежным союзником, хотя, несомненно, стремился сохранить возможность маневра на тот случай, если бы Примакову удалось взять власть в Москве. В те годы некоторые влиятельные грузины передавали не только сухую информацию, но впечатления от неформальных бесед в Москве и Тбилиси одному и другому руководителю – в рамках «застольной дипломатии» важны и субъективные оценки.
Экскурсы в недавнюю историю часто помогают оценить нынешнюю ситуацию. Баланс сил в регионе вновь меняется из-за сочетания множества факторов, два из которых имеют ключевое значение. Россия слабеет, и это стало очевидно еще до начала вторжения в Украину, когда изначально менее мощные региональные игроки сумели навязать Кремлю свою волю, радикально изменив ситуацию в зоне карабахского конфликта. Также очевидно, что война в Украине не усилит РФ, поскольку ее тяжелые политические, экономические и социальные последствия будут ощущаться в течение десятилетий. Она же резко повысила значимость южнокавказского транзита для Китая, стран Центральной Азии и Евросоюза. Грядущее расширение т. н. Срединного коридора ставит в повестку дня вопрос обеспечения его безопасности, чему не способствует статус-кво в зонах конфликта на территории Грузии с противоречащим международному праву присутствием в них российских войск и нынешним состоянием самопровозглашенных республик. Сочетание этих факторов, как и в 90-х, дает Грузии возможность использовать растущий интерес могущественных иностранных игроков к ее транзитной функции для (хотя бы частичного) изменения ситуации в Абхазии и Цхинвальском регионе. Но есть и принципиальное различие: нынешнее грузинское руководство не пытается использовать против России потенциал более сильных, чем она, игроков (по крайней мере напрямую), а дает Кремлю именно то, чего он жаждал со времен Примакова и до сего дня.
Фактический правитель страны Бидзина Иванишвили в своих последних выступлениях отказался от краеугольной аксиомы грузинского политического нарратива – описания конфликта как российско-грузинского. С одной стороны, он утверждает, что в 2008-м «Грузию противопоставили России», и это, используя свое влияние на прежние власти, сделала «глобальная партия войны» – сила хоть и таинственная, но, судя по описанию Иванишвили, несомненно западная; по сути, он позиционирует обе страны в качестве ее жертв (а общая участь сближает). Вместе с тем, говоря об отношениях с осетинами и абхазами (см. недавнюю нашумевшую реплику об извинениях и последующем урегулировании) он фактически описывает трагические события прошлого как этнополитический конфликт, как это делала Москва в течение десятилетий, стремясь выглядеть справедливым верховным арбитром. В этом русле действовал и Евгений Примаков, рассказывая о переговорах, которые хоть и не увенчались успехом, но завершились застольем, подразумевающим и продолжение, и доверительную тональность, и новые возможности. Те же мотивы после войны 2008 года (хоть и менее изящно), несмотря на мантры российской пропаганды о «необратимых изменениях», эксплуатировал и Владимир Путин, намекая на юбилее Примакова и заседаниях клуба «Валдай», что в будущем грузины, абхазы и осетины, возможно, договорятся о каких-то формах совместной жизни (в СМИ эти реплики попали в изложении участников дискуссии Сэмюэля Чарапа и Роберта Легволда). Сегодня тбилисские комментаторы обнаруживают в выступлениях правителя Грузии схожие акценты и, как правило, приходят к следующим, взаимоисключающим выводам: а) Иванишвили изменник, агент Кремля и действует в его интересах; б) Китай, будучи ключевым спонсором перемен в регионе, избегает конфронтации с Россией несмотря на то, что успешно вассализирует ее (как и саму Грузию), что подтверждают процессы в центральной Азии, поэтому вместо попытки столкнуть этих и других гигантов лбами грузинские власти стремятся нащупать неконфронтационную тактику, позволяющую русским согласиться на изменение статус-кво с сохранением лица и ощущением сопричастности, как это уже произошло во многих точках постсоветского пространства, например, в центральноазиатской его части. Рассматривается и вариант «в», согласно которому Иванишвили не предатель и не дальновидный игрок, а просто бессовестный популист, эксплуатирующий важную для грузин тему перед парламентскими выборами 26 октября.
Переступать через ключевые табу национальной идеи незадолго до дня голосования крайне рискованно, особенно если вера избирателей в грядущее объединение страны не получит новые опорные точки. Одной из них, помимо исторического оптимизма, является укоренившаяся в коллективном бессознательном еще с советских времен вера в магическую силу «застольной дипломатии», тайных закулисных «договорняков», которую не так-то просто опрокинуть указанием на то, что у Кремля нет причин менять статус-кво в интересах Грузии, тем более в ситуации, когда он уже не определяет судьбу региона единолично. Все годы пребывания Иванишвили у власти госпропаганда осторожно, но систематически намекала, что у него еще с 90-х сохранились каналы коммуникации и рычаги влияния на московских политиков, и рассматривала в данном контексте, например, деятельность его (возможно, не только и не столько его) эмиссара Давида Хидашели в России и другие малопонятные события, которые массовая аудитория не могла расшифровать. Но в любом случае, всему, что говорит и делает Иванишвили в последнее время, сопутствует ощущение бесповоротности, и если его новый курс окажется лишь банальным блефом, от него отвернутся и твердокаменные лоялисты, поскольку даже они ждут весомых компенсаций за испорченные отношения с Западом.
Читайте также Первый пошел. Спасет ли Иванишвили «Мечту» на выборах?Возвращаясь ко вступлению и многоязычному меню, стоит отметить, что мало кто из россиян требует, чтобы в Грузии были указатели на русском языке (или, например, чтобы остановки автобуса объявляли на русском) – таких людей в соцсетях нередко одергивают их соотечественники. С меню все сложнее – его вожделеют многие. Возможно, дело не только в стандартном великодержавном шовинизме, но и в том, что общее советское наследие одновременно формируют русский язык «межнационального общения» и грузинскую кухню «межнационального чревоугодия», и россиянам трудно отделить их друг от друга. Должно быть, некоторые из них подсознательно воспринимают английские буквы в меню как невесть откуда взявшихся американских морпехов, покрикивающих «Keep out! Keep out!» и не пропускающих «нашего Женю» (несмотря на штамп в паспорте «3-я улица Строителей, д. 25, кв. 12») к пункту назначения, который он считает безраздельно своим, родным, знакомым с детства.
Бидзина Иванишвили заговорил с русскими на их языке – на языке их политики, стереотипов, ценностей и самооценки. Многих грузин это ошеломило, и они не могут понять, на какой выигрыш он рассчитывает (а он рассчитывает на него всегда). Конечно, рано или поздно все тайное станет явным, но в Грузии это часто происходит лишь после того, как случается что-то непоправимое, а коллективное бессознательное, словно опытный тамада, начинает ласково повторять, что поправимо все, и торжественно предлагает вновь наполнить бокалы.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции