Сегодня православные грузины празднуют Рождество, а через неделю отметят старый Новый год. В социальных сетях уже началась традиционная дискуссия о юлианском календаре, которая почти наверняка завершится взаимными проклятиями самопровозглашенных либералов и консерваторов. Взгляды первых, несмотря на причудливую специфику, так или иначе, изучены, а вот с грузинским консерватизмом дело обстоит сложнее. Все знают, что он есть, более того, доминирует в обществе, но его сущность все еще остается загадкой.
Когда классификаций много, следует выбрать самую простую. В 1957 году Сэмюэл Хантингтон описал три распространенных конфликтующих представления о природе консерватизма как идеологии. Первое рассматривает его в тесной связи с конкретным историческим контекстом как плод реакции аристократии Франции, а затем и других стран на вызовы Великой революции. Второе не связывает консерватизм с координатами во времени и социальном пространстве и видит в нем автономную систему общезначимых идей, ориентированных на «справедливость, порядок, баланс, умеренность». И, наконец, в рамках третьего, ситуационного определения консерватизм описывается, прежде всего, как идеология защитников устоявшихся институтов, подвергающихся фундаментальной угрозе. Хантингтон полагал, что эти определения «отличаются лишь тем, как консервативная идеология соотносится с историческим процессом» без принципиальных расхождений в ценностных установках. Он отмечал, что следует предпочесть то из них, которое наиболее полно объясняет проявление идей Эдмунда Берка (создавшего своего рода «архетип консерватора») в различные моменты истории.
В Грузии XIX века, как и повсюду в Российской империи, осмысление сути Великой французской революции шло медленно. Часть грузинских авторов видит в тогдашней «борьбе отцов и детей» прообраз нынешней полемики консерваторов и либералов, что весьма романтично, но не всегда корректно. Уходящее поколение не оставило сколь-нибудь систематизированного идеологического наследия, и сравнивать в этой связи Григола Орбелиани или любого из «отцов» с Жозефом де Местром и Шатобрианом нельзя. Они попросту цеплялись за умирающий старый порядок и связали с ним россыпь ярких образов, некое ложное воспоминание об идеальной Грузии, никогда не существовавшей, но тем не менее живущей в сердце каждого грузина. Позже оно стало краеугольным камнем националистической мифологии. Важно отметить, что в ходе споров, вызванных попытками Ильи Чавчавадзе и его единомышленников преодолеть последствия феодальной раздробленности и сословные барьеры, демократизировать литературный язык для объединения нации, фигура гражданина и его права оказывались в центре внимания реже, чем хотелось бы – намного чаще речь шла о национальных интересах. А вскоре те далекие голоса заглушил рев марксистского бульдозера.
Грузинам, как правило, нравились плоды ускоренной модернизации, но не проводившие ее большевики. В советский период «консервативная альтернатива» не была сформулирована – от старой Грузии оставались лишь осколки, а национал-коммунистов, доморощенных фашистов и перезрелых меньшевиков интересовали совершенно иные цели. Она проступала разве что в эстетике, в намеках и жестах, в своеобразном «языке глухонемых» части духовенства и творческой интеллигенции – обыгрывая свой страх и экзистенциальное одиночество, она как бы невзначай взывала к могущественным призракам прошлого.
На закате социалистической эпохи в Грузии сформировалась и осознала свои интересы советская квазиаристократия (она же т.н. красная или старая элита); проблемы современного грузинского консерватизма нельзя рассматривать вне контекста ее устремлений.
Ближе к распаду СССР появились деятели, воспринимавшие либеральные идеи как таран, который позволит им уничтожить прежний порядок вещей и стать главенствующей силой в преобразившейся Грузии. В этой связи старая элита, при деятельном участии Эдуарда Шеварднадзе, совершила ключевой в новейшей истории страны маневр: не имея возможности противостоять самим идеям, она способствовала тому, чтобы на авансцену вышел «либерализм разрушения», а не «либерализм созидания» и общество услышало голос радикалов, а не ответственных реформаторов. Она сама сконструировала упомянутую Хантингтоном «фундаментальную угрозу», дабы актуализировать «оборонительный консерватизм» и сделать его своим инструментом.
Когда люди, называющие себя либералами, начинают грубо оскорблять Церковь и сограждан с консервативными убеждениями, говорить о «темном народе» и немедленном ниспровержении устоев, – они, по сути, работают на Систему, поскольку, благодаря им, рядовые консерваторы (условно назовем их так) сплачиваются и яростно защищают то, что следовало бы изменить, если не демонтировать. Радикальный культурный либерализм и рефлекторный консерватизм, подобно Сцилле и Харибде, поглощают все иные разновидности, нюансы и полутона.
Дальше – хуже. В Грузии есть практически все предпосылки для создания мощной христианско-демократической партии (речь, разумеется, о послевоенных европейских образцах, а не об одноименной грузинской организации). Но она не нужна правящей элите, ей выгоднее, чтобы на переднем плане бегали безумные маргиналы с крестами и дубинами и, в свою очередь, активировали защитную реакцию либеральной части общества. Клинические нацисты, леваки и т.д. дополняют общую картину. Так нас приучают бояться друг друга.
Грузинский консерватизм сегодня – это нагромождение разрозненных цитат, но прежде всего эмоций; ответственные комментаторы иногда называют его, как и местный либерализм, «условным». С другой стороны, очевидно, что существуют (и остро нуждаются в описании) некие, пусть туманные идеи, своеобразные механизмы их воздействия и политические результаты. Но тот же неформальный этический кодекс, который регулирует поведение сотен тысяч граждан и является неотъемлемой частью консервативного мировосприятия в Грузии, пока интересует только литераторов. Впрочем, как пошутил один из профессоров университета еще в 90-х: «Мы вообще-то не политическая, а литературная нация».
А может, в том давнем споре победили вовсе не «дети», а «отцы», уступившие лишь в малом? Вот уже 200 лет нации не удается сконцентрироваться на верховенстве закона, правах, свободах и на основополагающих, пусть и противоречащих друг другу политических идеях. Она раз за разом проваливается в коллективный транс, в котором каждый ощущает себя героем романтической поэмы с обостренными чувствами и рассеянными мыслями на фоне живописных средневековых развалин. И, кажется, она пока не готова обменять сопутствующие ощущения на «тьму низких истин», а значит, мифопоэтическая эпоха в грузинской политике еще не завершена.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
