80-летие начала Второй мировой войны в Варшаве прошло без участия Армении. Сначала Никол Пашинян заявил о том, что не получал приглашения, потом приглашение, видимо, нашлось, потому что ереванское отсутствие глава МИД Зограб Мнацаканян анонсировал уже с более принципиальных позиций. Отвечая на подозрение одного из журналистов о том, что это было сделано под давлением России, которую в Варшаву не пригласили, он объяснил: «Мы принесли огромные жертвы, мы тогда были в составе Советской армии и боролись против нацизма, защищая нашу единую родину, и вполне естественно, что эта тема для нас очень чувствительна». И добавил, что «деды воевали» – будто прикрывая собой всех своих революционных коллег, приняв на себя все репутационные риски произносимых смыслов.
«Чувствительность» в данном контексте – слово исключительно точное. Понятно, что поводов отстаивать в связи с варшавским мероприятием свое видение истории не больше, чем на фотографической церемонии в рамках формата G7 или G8 – это во-первых. Во-вторых, можно как угодно относиться и к самому жанру исторических реминисценций и лично к польскому президенту Анджею Дуде. Но торжества организовывала, как ни крути, Польша, в которой, как ни крути, все формально началось, и потому формат приглашения, даже столь причудливый (приглашены были члены НАТО, Евросоюза и Восточного партнерства, что технологично отличало, например, Россию от Украины), был неоспоримой прерогативой хозяина. А поскольку вопрос в таких случаях не в содержании формата, а в его представительстве, участие или неучастие в торжествах становится формой позиционирования, которое, конечно, не стоит драматизировать, но и совсем сбрасывать со счетов тоже не рекомендуется. Тем более когда имеются серьезные подозрения по части того самого упомянутого выше давления. В общем, история вышла такая: если Александр Лукашенко, скажем, мог себе позволить отказаться от приглашения со всей присущей ему прямотой и размашистостью (он сразу и честно сослался на свое возмущение неприглашением России – накануне, впрочем, встречи с Болтоном), то Еревану пришлось разыгрывать целый этюд в духе традиционного, но как-то немного утрированного комплементаризма, который в данном случае был заменен синонимом «чувствительность». Которая актуальна отнюдь не только для Армении. Просто комплементаризм, провозглашенный именно здесь принцип взаимодополнения Востока и Запада в противовес привычному для раннего постсоветья выбору между ними путем взаимоисключения, оказался универсальной формой лукавства, которая устроила всех. И Москву, которая знала, что любая армянская власть все равно будет ориентироваться на нее. И Запад, которому Ереван всегда приветливо улыбался, не вспоминая об утомившем уже всех дуализме. И, главное, саму армянскую власть, которая благодаря такой находке была избавлена от необходимости выстраивать хоть какую-то внятную внешнеполитическую стратегию. Местным славянофилам всегда можно было предъявить знаки стратегического братства с Россией, западникам – готовность к любым ознакомительным программам с НАТО, а своим недовольным – картину непреодолимых, как сама история, геостратегических трудностей Армении, запрограммированность которых освобождала руководство страны от любой ответственности.
Для прежней армянской власти все это смотрелось воплощением абсолютной гармонии. Новая революционная власть сразу дала понять, что вполне осознает запущенность вопроса. Но, словно следовало из ее сигналов, наследство, доставшееся от предшественников, оказалось настолько доморощенным, что времени и дел, которые можно и нужно решать без ревизии старых мифов, к счастью, более чем достаточно.
Но отвлечемся от Армении, комплементаризм – слово, одинаково звучащее на многих языках, особенно постсоветских, и очень удачно для понимания исторического момента все совпало с ритмами по соседству. Здесь примерно в те же дни варшавского отсутствия Пашиняна появился новый, хоть и давно ожидавшийся премьер-министр Георгий Гахария, не назначенное еще правительство которого недоброжелатели сразу назвали «кабинетом Гаврилова» – по имени российского депутата, так неудачно в июне севшего в кресло спикера грузинского парламента.
Возможно, вдохновение масс, пробужденное этим эксцессом, помешало проанализировать по достоинству его главный посыл: с Россией можно иметь любые отношения, хорошие, очень хорошие, плохие, даже скверные. Нельзя иметь только такие отношения, которым нельзя подобрать названия. Даже самый абсолютный лед в этих отношениях не несет в себе таких рисков, как отношения невнятные и несформулированные. Гаврилов – пример идеальный. В атмосфере гипотетического российско-грузинского братства его погружения в не то кресло никто бы и не заметил. В Тбилиси времен Саакашвили, или в нынешнем Киеве или Варшаве, само появление такого человека в окрестностях данного кресла с данными намерениями абсолютно исключено.
Как Петров и Боширов со всеми их эстетическими своеобразиями – явление исключительно путинской эпохи, Гаврилов – феномен времен Бидзины Иванишвили и прочих его коллег, проблема которых отнюдь не в том, что они не боятся давать основания для подозрений в тайной любви к Москве. Проблема в том, что им нравится эти отношения вообще не формулировать. Будет день – будет пища, или, как развил эту мысль Л.И. Брежнев в своем литературном наследии, «будет хлеб, будет песня».
А заменить умолкшие на всех широтах песни о братстве шумовыми помехами вместо музыки Москва уже давно была готова. Невнятность вместо дружбы народов – это можно было бы высечь на новых орденах, которые могут украсить лацканы многих маститых политических современников – от Карела Земана до Бидзины Иванишвили. Россия из центра политического притяжения уже давно превратилась исключительно в фактор внутриполитического притяжения, ей необязательно даже быть на свете для того, чтобы так или иначе работал ее фактор, и это ее грандиозный тайный успех. Не сага о Брекзите и не триумфы воли «Альтернативы для Германии» – внешнеполитические прорывы Москвы, они вторичны. Первично то, что ей удалось убедить многих из тех, кто принимает большие решения, что нынче не время вычислять стратегические курсы, достаточно сиюминутных реакций и ритуальных демаршей. Пусть иногда и столь обидных и значимых, что она все-таки, скажем так, высказывает партнерам свои пожелания по их позиционированию, требует от партнеров, как ныне из-за Варшавы, правильного позиционирования, и партнеры внемлют. Но мы о Гаврилове, в связи с чем так воспряли конспирологи. Зря, есть науки поинтереснее. Например, статистика. Случайность перестает быть случайностью по мере увеличения попыток бросить монетку. Не сегодня, так завтра. Не Петров, так Гаврилов, но было бы кресло, а гость из России обязательно приедет, кто-то обязательно чего-то не додумает с протоколом, где-то обязательно появится не тот стул, не та картина, не тот день, рано или поздно образуется брешь, которой Москва обязательно воспользуется, потому что про нее можно говорить что угодно, но шанс на вредительство она никогда не упустит. В Киеве или Солсбери, Тбилиси или Берлине она безо всяких мефистофельских рефлексий вечно хочет зла и это зло совершает – изощренно, вдохновенно, хладнокровно, как никто более, включая даже тех, кого имеет полное право не стесняться считать своими правопредшественниками. Этого не требовалось во времена былого старше-младшего братства, но эти времена прошли. Это довольно затруднительно, когда отношения откровенно плохие. И это очень нужно и очень удобно, когда на дворе какой-нибудь комплементаризм. Чтобы, когда Игорь Стрелков приходит в Славянск, никто, вдобавок ко всему прочему, еще и не понимал, как себя вести с таким великим заклятым братом, и здравствуй, вернее, прощай, Донбасс, но поначалу этого никто до конца не осознает.
И прощай, дружба народов, да здравствует прагматика без лишних слов, с санкциями, столь же удушающими, столь же дающими время к удушению приготовиться, с текстами, которые можно трактовать хоть как приглашение назад в «восьмерку», хоть как объяснение вечности изгнания из нее. На наших широтах размах и фантазии поскромнее, но суть та же. Москва объявляет госполитикой свою обиду за Гаврилова, она, правда, больше никого не депортирует, она всего лишь прерывает авиасообщение. А люди в Тбилиси, которые вроде должны найти соответствующие слова для Москвы, обрушивают гнев на свою оппозицию, которая, конечно же, не могла упустить перед этим шанса усугубить власти ловушку, в которую она попала, и как тут не позавидовать московским злочинцам, которым только и остается, свесив ноги с кремлевской стены, с упоением наблюдать за этим зрелищем? Или с кем еще можно позволить себе такой троллинг по-кремлевски – поздравлять раз за разом экс-президента страны, нынешний лидер которой считает делом чести засудить? Или, не скрывая усмешки, вручать виды на жительство функционерам свергнутого режима, которых Ереван требует к экстрадиции. Тут что-то одно: либо объявлять это недружественными действиями с реальными межгосударственными последствиями, каковыми они в самом деле и являются, либо – комплементаризм. Ереван мстит предоставлением статуса беженца организатору русских маршей, делая вид, что в самом деле считает его врагом Кремля, и Кремль опять смеется в кулачок – а что делать?
Революция не меняет сути, и, конечно, это говорит гораздо больше о сути, чем о революции. Вздорить с Кремлем в открытую и всерьез? Да, рискованно, но отнюдь не только и не столько из-за Карабаха. Это риски исключительно внутриполитической стабильности самой власти, к которым она, какой бы революционной ни была, не готова. Вопрос лишь в том, какой риск больше по вкусу. Риск понятного конфликта, в реальном времени, по предсказуемому сценарию и с непредсказуемым финалом, который надо один раз пережить (или не пережить), или риск уязвимости, не просто постоянной, но и самовоспроизводящейся, сковывающей и довлеющей, как любая тягостная мысль, которую не хочется додумывать до конца и если додумывать до завтра.
Инвестиции в страх могут выглядеть эффективными в краткосрочном жанре, беда в том, что они всегда затягиваются. Так что выбор настолько незавидный, что так велик соблазн не считать его и вовсе необходимым. Тем более что и с точки зрения демократического успеха он еще и совершенно не достаточный, как это, впрочем, всегда было с выбором между Востоком и Западом. На наших широтах его, без крайней необходимости, такой, как в Украине, сделал, пожалуй, только Саакашвили. Как теперь выяснилось, не навсегда. А навсегда, по крайней мере, на свое навсегда, – только Лукашенко. Но это, как мы знаем, совсем другая история.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
