Иногда желание изменить прошлое причиняет невыносимую боль. Годовщины национальных катастроф обостряют ее – в ближайшие дни на аудиторию, подобно снарядам, выпущенным из гаубицы Д-30, обрушатся статьи и телесюжеты о начавшихся на проспекте Руставели ровно три десятилетия назад боевых действиях, которые привели к свержению президента Гамсахурдия, жертвам, разрушениям и ожесточению сердец, не преодоленному до сего дня.
В соседней России после поражения в холодной войне огромной популярностью стали пользоваться книги, герои которых чудесным образом попадают в прошлое и меняют его – предупреждают Сталина о нападении Гитлера, предотвращают крушение СССР или царской империи, внедряют технологии, необходимые для победы в Крымской и Русско-японской войнах, и ведут страну по пути глобальной гегемонии. Тиражи таких книг достаточно высоки, и, рассуждая о них, специалисты указывают не только на произрастающие из национального унижения комплексы и мечты о реванше, но и на психологические проблемы любителей подобной, как правило, низкопробной литературы – о трансформации прошлого обычно мечтают те, кто потерпел неудачу в настоящем. В Грузии данный жанр представлен лишь парой произведений, однако к печальным годовщинам в сети всегда начинаются бесплодные споры диванных стратегов о том, можно ли было спасти страну в 1921-м, избежать трагедии 9 апреля 1989 года, тех или иных военных неудач и т. д. Переворот 1992 года искатели исторических альтернатив обсуждают реже, несмотря на то, что он, как скатившийся не вовремя камень, спровоцировал лавину катастроф; о компромиссе и путях примирения пишут мало, словно на произошедшем лежит магическая печать неизбежности.
Если бы мы, вооружившись послезнанием, чудесным образом перенеслись ровно на 30 лет назад, то вряд ли сумели бы что-либо изменить. В последние дни перед началом боев на Руставели творился сущий ад – митинги противостоящих друг другу сторон то и дело опасно сближались, одни пытались убрать с проспекта перегораживающие его автомобили, другие – помешать им, активисты переругивались и бросались друг на друга. Многие запомнили эпизод, когда Звиад Гамсахурдия и Тенгиз Сигуа обратились к своим сторонникам фактически синхронно. К тому времени лидеры оппозиции, скорее всего, уже приняли окончательное решение о вооруженном выступлении, Гамсахурдия, вероятно, догадывался об этом, и стороны, по сути, занимались не поиском выхода, а судорожной мобилизацией не бог весть каких сил. Если бы наш современник принялся доказывать им, что на Грузию обрушатся страшные беды, на него не обратили бы внимания, так как пресса тех дней была буквальна усеяна подобными пророчествами и предупреждениями. Еще до того, как эскалация приобрела фатальный характер, 21 сентября 1991 года кардиолог Гия Абесадзе совершил акт самосожжения во имя преодоления гражданского противостояния. «Если для примирения грузин и возрождения Грузии нужны жертва, то пусть ей стану я, дай Бог – последней», – написал он в прощальном письме. Нация содрогнулась, но лидеры продолжили действовать по-прежнему, и три месяца спустя даже подкрепленные безупречной аргументацией и самыми радикальными шагами призывы сами по себе не могли ничего изменить.
Сегодня выход из кризиса кажется очевидным – внеочередные парламентские выборы, тем более что повод для них возник сразу же после краха ГКЧП, когда были прекращены полномочия депутатов-коммунистов. Кому-то это решение Гамсахурдия понравилось, кому-то показалось спорным и с правовой, и с политической точки зрения, поскольку за все время существования фракция коммунистов не создала Гамсахурдия ни одной реальной проблемы в Верховном совете. Лишив ее возможности трансформироваться в «нечто социал-демократическое» и менее опасное, президент буквально вытолкал ее членов в стан своих непримиримых противников, где в ту пору тон задавали партии, которые также не имели депутатских мандатов, поскольку в 1990-м отвергли «советские», по их мнению, выборы в Верховный совет и провели выборы в Национальный конгресс. Попавший в прошлое современник, скорее всего, не сумел бы перенести политический процесс с улицы в стены парламента - главные действующие лица не воспринимали это как выход.
25 декабря, когда на проспекте Руставели уже лилась кровь, корреспондент CNN спросил Звиада Гамсахурдия: «Как вы думаете, возможно ли проведение новых парламентских выборов и упразднение института президента?» Тот ответил: «Это невозможно, поскольку и парламент, и президент избраны народом. За президента проголосовало большинство населения – 87%. Если народ потребует, мы можем назначить новые выборы, но не сделаем этого под диктатом террора. Маленькая группа террористов не заставит нас сделать это». Журналист поинтересовался, намеревается ли Гамсахурдия назначить референдум, «когда все это закончится». Президент сказал: «В случае необходимости... Если народ выразит такое желание. Сейчас народ требует от нас остаться у власти и ликвидировать этих криминалов». В зону возможного компромисса в данном интервью он поместил лишь «телевидение» (т. е. доступность для оппозиции эфира Гостелерадио) и не исключил освобождения «преступников, которых они называют политическими заключенными» (речь о Георгии Чантурия, Джабе Иоселиани, Гоге Хаиндрава и др. – по подсчетам Тенгиза Сигуа политзаключенными являлись 29 человек). Многим покажется, что Гамсахурдия в тот момент был излишне оптимистичен и переоценивал свои возможности, поскольку в первые дни боев его отрядам несколько раз удалось потеснить противников. Он связал внеочередные выборы и маловероятный переход к парламентской республике не только с референдумом, но и с «ликвидацией криминалов»; не менее радикальные заявления делали его противники. Но важнее другое – для торжества идей парламентаризма требовался иной, более высокий, чем тогда (и даже чем сегодня) уровень развития политической элиты и общества в целом, лишь в этом случае внеочередные выборы были бы восприняты как действенное средство преодоления кризиса.
Свержение Гамсахурдия описывали сотни авторов, но лишь некоторые из них вскользь упоминали о том, что Верховный совет прекратил работу, не обращая особого внимание на судьбы последовавших за президентом в изгнание депутатов или попытки бывшего спикера Акакия Асатиани собрать в Тбилиси парламентское «охвостье» (старый английский термин может показаться уместным), чтобы хоть как-то легитимизировать процессы. И тогда, и позже парламент воспринимался как приложение к верховной власти, опирающейся прежде всего на исполнительные структуры, нечто среднее между нотариальной конторой и театром – необходимое, но вторичное. Он был сердцем республики лишь с символической, но не с практической точки зрения, а упразднение или трансформация президентской модели потребовала бы согласованных действий политиков и конституционалистов, которых в тот период нельзя было назвать ни искушенными, ни терпеливыми. Второе обстоятельство важнее: если бы выборы каким-то чудом состоялись, лидерам пришлось бы мириться не только с фактом существования оппонентов, но и с их возможным участием в коалиции. Многим из них было проще повеситься.
Противостояние усугубляла ключевая проблема приватизации госсобственности: оппозиция и поддержавшие ее бывшие «красные директора» и «цеховики» требовали быстрых и радикальных решений. Гамсахурдия тормозил процесс, вероятно потому, что испытывал к дельцам обычную для диссидента-гуманитария неприязнь и опасался, что, усилившись, они раздавят его. Но попытки придумать альтернативные схемы приватизации и экономической реформы в целом наталкивались на яростное сопротивление (см. известную речь Т. Сигуа на митинге 10.09.91 с гневными выпадами против «экономических авантюристов», опирающихся на идеи конвергенции – газета «Ганатлеба» 19.09.91). Интересно, что концепцию реформ помимо Гии Маисашвили в тот период разрабатывал и живший в эмиграции Коки Гугушвили (он же Николоз Горджестани, первый муж президента Зурабишвили). По воспоминаниям Ники Киласония (экономист, депутат ВС от Союза традиционалистов) в его концепции подчеркивалась «экономическая асимметрия страны», вызванная доминированием «теневиков» (интервью для книги Н. Вачнадзе и Н. Томадзе «Побежденная Грузия» ч. 1). Гамсахурдия хотел ограничить их амбиции, но никто не понимал, как это можно сделать в рамках закона в условиях неизбежной, по сути, либерализации.
Вместе с тем элитарная интеллигенция искала свое место в новой реальности и считала, что Гамсахурдия посягает на ее старинные привилегии. Речь не только о попытках вести самостоятельную от нее, волюнтаристскую кадровую политику на телевидении или в издательствах – в отличие от Шеварднадзе, Гамсахурдия отказывался видеть в этой прослойке некоего «коллективного жреца», легитимизировавшего его власть, и постоянно апеллировал к народу (как в упомянутом выше интервью CNN). Элитарии опасались, что он хочет натравить на них низшие слои, вооруженные националистическими идеями и жаждущие покарать «агентов Кремля» (их страх и породил термин «провинциальный фашизм», который позже мастерски использовал Шеварднадзе). Свое место искали бывшие коммунисты (те же депутаты, чиновники) и представители национально-освободительного движения, разругавшиеся с Гамсахурдия еще до того, как он стал президентом. Их обычно условно делят на умеренных и радикалов. Руководители вооруженных формирований, неожиданно быстро расширившие сферу своего влияния, вместе с бывшим премьер-министром Тенгизом Сигуа сумели запугать первых репрессиями, которые якобы (а может и не якобы) готовил Гамсахурдия, и убедить вторых в том, что переворот – это минимизация издержек, и лучше в неразберихе, вызванной крушением СССР, быстро ликвидировать проблему, чем годами митинговать или возиться в парламентских комитетах с весьма туманными перспективами. Но 6 января 1992-го, когда первый президент покидал здание Верховного совета, они даже не задумались об «окончательном решении вопроса». Продолжение вялотекущей вооруженной борьбы в регионах с подвешенной, как дамоклов меч, угрозой возвращения Гамсахурдия делало их незаменимыми союзниками старой элиты – в противном случае политические партнеры быстро избавились бы от них, превратив в козлов отпущения и возложив на них грех братоубийства. Все перечисленные группы испытывали сильнейший страх перед неопределенным будущим, и пришельцу из XXI века было бы трудно убедить их перейти к дебатам в парламенте, из которого парой месяцев ранее буквально вышвырнули часть депутатов, а на остальных сторонники Гамсахурдия пытались оказывать психологическое давление (можно вспомнить известные видеокадры, запечатлевшие, как «звиадисты» осыпают проклятиями парламентариев-оппозиционеров).
Еще одним негативным фактором являлось внешнее влияние. Россия погружалась в политический хаос, различные группировки боролись друг с другом и не имели возможности вырабатывать разумные долгосрочные стратегии, что позже аукнулось и в Чечне, и в других местах. Но принцип «разделяй и властвуй» тем не менее не был забыт, и эмиссары Москвы, надеясь на лучшее будущее, едва ли не рефлекторно продолжали проводить его в жизнь, предоставляя оружие и поддержку то одной, то другой стороне, а то и обеим одновременно. Можно долго спорить, какую именно роль сыграло в ходе т. н. тбилисской войны вооружение, переданное Тенгизу Китовани заместителем командующего ЗакВО Суфияном Беппаевым, но, вероятно, многие согласятся, что оно казалось куда более убедительным аргументом, чем любая «бумажка», утвержденная парламентом. В тот период сила очаровывала, и общество мало что знало о побочных эффектах ее применения.
И, наконец, был еще один фактор, который для краткости можно назвать просто – «Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе».
Восторженным хронотуристам обычно кажется, что люди прошлого многого не понимают и действуют импульсивно, повинуясь эмоциям. Однако изучение предшествующих перевороту событий показывает, что за ними стояли, прежде всего, рассуждения и расчеты, несмотря на то, что самые радикальные варианты зачастую казались современникам наиболее рациональными. С учетом последствий это звучит безумно, но, во-первых, в начале 90-х мало кто (и не только в Грузии) мог планировать с точностью суперкомпьютера, учитывая все переменные. А во-вторых, альтернативный сценарий (с новыми выборами, парламентом и сотрудничеством различных влиятельных групп) заставил бы старую элиту измениться, потесниться и впустить на Олимп новых, чуждых ей с социальной и психологической точки зрения людей, поднявшихся благодаря национально-освободительному движению. Но она посчитала, что проще изгнать или убить их (те, кого эта мысль пугает, предпочитают опираться на версию о спонтанном государственном перевороте в состоянии аффекта). Приоритетом для нее было сохранение и расширение позиций, а не предотвращение гражданской распри. Она, подобно Генриху II в известном эпизоде с Томасом Бекетом, не отдавала вооруженным людям прямых приказов, но постоянно бормотала что-то вроде «Неужели никто не избавит меня от этого человека?!» Впрочем, когда Эдуард Шеварднадзе в марте 1992 года вернулся в Тбилиси, он прямо в аэропорту поблагодарил «интеллигенцию, которая взяла в руки оружие, чтобы вновь сражаться за демократическую Грузию», дабы не осталось никаких разночтений по поводу соучастия и коллективной ответственности. Кто сверг? Да вы и свергли. И как говорил Порфирий Петрович из «Преступления и наказания»: «Вы и убили-с».
Грузия застряла где-то посередине между балтийскими и центральноазиатскими республиками СССР – и в тех и в других, несмотря на различия, существовали более или менее эффективные механизмы консультаций и выработки консенсуса между отдельными влиятельными группами – будь то «неформалы», бывшие партократы, дельцы, силовики и т. д. А Грузию крах СССР застал в момент затянувшегося перехода от старых, архаичных, если угодно – азиатских институтов к новым (европейским): первые уже не могли разрешить или хотя бы сгладить накопившиеся противоречия, а вторые – еще не могли. На такое положение вещей накладывались особенности менталитета – «Каждый грузин – сам по себе государство, каждый царь» (М. Мамардашвили). Никто никогда даже в самых бесшабашных фантастических рассказах не пытался описать правительство, где в сложнейший, опаснейший период выхода из СССР рука об руку трудились бы Гамсахурдия, Сигуа, Шеварднадзе, Чантурия, Патиашвили, Иоселиани или хотя бы парламент, где они бы сосуществовали в рамках правящей и оппозиционных фракций – такие предположения относятся к области немыслимого, и вряд ли кто-нибудь сумеет четко ответить почему. Гордыня будто бы поместила каждого из лидеров, а, возможно, и каждого гражданина в круг, который прочертил герой романа Маркеса «Сто лет одиночества», чтобы никто не подходил к нему: «Полковник Аурелиано Буэндия решил, что ни одно человеческое существо, даже Урсула, не должно приближаться к нему ближе чем на три шага. Из центра мелового круга, который очерчивали его адъютанты всюду, куда бы он ни явился, и в котором только ему можно было находиться, он, издавая короткие и категоричные приказы, вершил судьбами ближних». (К слову, самым популярным спектаклем в Тбилиси тогда был «Кавказский меловой круг»; зловещие прообразы проступали и в нем). Одиночество порождало гражданскую войну, гражданская война порождала одиночество, и оно не преодолено по сей день, несмотря на то, что за последние 30 лет политики выучили много новых слов и научились маскировать насилие.
Календарь напоминает не только о печальных годовщинах. 15 лет назад, в декабре 2006-го в соответствии с договоренностями, достигнутыми в 1999-м в Стамбуле, из Тбилиси были выведены последние российские военнослужащие, а здание штаба ГРВЗ, где, судя по видеозаписям, они оставили кучи мусора и забыли портрет своего главнокомандующего, было передано грузинской стороне. Подписавший документы замминистра обороны Леван Николеишвили тогда сказал: «Это историческое явление, большая победа – как нашего государства, так и нашего народа», вызвав негативную реакцию в России. В последующие годы в грузинском сегменте всемирной сети это в общем-то техническое, но символически значимое событие вспомнили несколько раз, и примерно 80% дискуссии было посвящено выяснению того, кому именно принадлежат лавры – Шеварднадзе (при нем договоренности были достигнуты), Саакашвили (при нем началась их реализация), западным партнерам (они, по сути, вынудили Кремль отступить), Саломе Зурабишвили (она, как глава МИД, вела с русскими переговоры по конкретным вопросам) или кому-то еще. Не только штатные тролли, но и обычные граждане с усердием адъютантов Аурелиано Буэндия пытались очертить меловой круг: его заслуга, наша победа, но не ваша, а, следовательно, и не общая – хотя без общенационального консенсуса по данному вопросу вряд ли что-нибудь получилось бы. Точно так же, но «со знаком минус» дело обстоит и со всевозможными бедами, в том числе и со злополучным переворотом – он виновен, вы виновны, но не мы и не все вместе.
Путешествие во времени не позволит нам изменить поведение политиков, генералов и саму историю, даже если ему будут посвящены тысячи романов, эксплуатирующих потаенные комплексы. Можно изменить только себя и лишь таким образом – будущее. Каждый из нас тогда или чуть позже, в иных точках бифуркации, хотя бы раз сделал или сказал что-то такое, что приблизило катастрофу. Даже трескучие фразы вроде «С Гамсахурдия пора кончать!» или «Президент должен арестовать ублюдков!» могли укрепить решимость людей, взявших в руки оружие. Горячечные националистические лозунги, элитистское презрение к нижестоящим, тщетные, безумные попытки преодолеть интеллектуальный, а если шире – духовный кризис за счет насилия... Тот, кто полагает, что это его не касается и он чист и невинен, безусловно, сможет первым бросить камень и даже выстрелить из гаубицы Д-30.
В 1942 году десятилетний Умберто Эко написал сочинение «Должно ли нам умереть за славу Муссолини и за бессмертную славу Италии?» и завоевал первое место на конкурсе. Он не забыл об этом эпизоде, вернулся к нему, рассказал о нем читателям – тот мальчишеский опус беспокоил его, и он по большому счету превратил все свое творчество в его развернутое опровержение. В прошлом каждого человека есть такой на первый взгляд незначительный эпизод, который можно оправдать обстоятельствами, духом времени, дурным влиянием, короче говоря, всем, кроме собственной глупости, отсталости и беспринципности, породившими не только переворот тридцатилетней давности или нынешнюю огнеопасную поляризацию, но и желание стать живым памятником своей гордыне, заточившей себя в маленьком меловом круге.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
