Парламентские выборы, которые состоятся 26 октября, очень часто называют судьбоносными, решающими, беспрецедентными, поэтому стоит выяснить, отличаются ли они от выборов прежних лет принципиально и что именно является в них особенным.
Как правящая, так и оппозиционные партии описывают грядущее голосование как референдум. Это слово использовалось в предвыборной риторике и раньше, а перед муниципальными выборами 2021-го «Нацдвижение» и часть оппозиционных партий сделали лозунг «Приходи на референдум!» ключевым в своей агитации. Но есть и различия. В прежние годы избирателям предлагали определиться, хотят ли они сохранения или смены действующей власти и проголосовать на условном референдуме лишь по одному вопросу, а сегодня ту же модель переносят и на другие, призывая выбирать между войной и миром, евроинтеграцией и прозябанием на задворках «русского мира», традиционными ценностями (что бы под ними ни подразумевалось) и их отрицанием. «Грузинская мечта» и ее противники подбирают выгодные для себя сочетания желанной и пугающей перспективы.
Вынося на «референдум» одни вопросы и называя их экзистенциально важными, политики принижают значимость остальных. Исследователь аналитического центра «Geocase» Георгий Антадзе в интервью «Интерпрессньюс» описал сложившуюся ситуацию так: «Как и в 2012 году, на задний план абсолютно отошли предвыборные программы и обещания партий, которые касаются реальных, злободневных для страны проблем. Все сконцентрировались на том, чтобы нанести поражение правящей партии. Такое положение является фундаментально нездоровым и указывает на полную моральную и сущностную отсталость грузинского политического спектра. Сегодняшняя политическая повестка не ориентирована на разрешение подлинных проблем и нужд населения. Вроде бы есть программы для различных тематических направлений, но дискуссия и дебаты на указанные темы исчезли из публичного пространства, и главная цель – нанести поражение правящей силе. С другой стороны, тот факт, что целью «Грузинской мечты» и сегодня, в 2024 году, вновь является нанесение поражения т. н. нацам – очень тяжелый симптоматичный признак. Это свидетельствует лишь о том, что правящая команда не может предложить населению реальное содержание и сделала основой всей предвыборной стратегии игру на фундаментальных человеческих инстинктах, таких как страх перед войной, безопасность и т. д.»
В грузинской публицистике иногда встречается утверждение, согласно которому на выборах 1990 года один сверхважный вопрос затмил все остальные, и голосование, по сути, превратилось в предварительный референдум о независимости (реальный состоялся 31 марта 1991-го). Такая оценка не вполне корректна. Коммунисты в тот период учитывали изменение общественных настроений и демонстративно присягали на верность идее независимости, предлагая однако более осторожную тактику продвижения к ней, чем «Круглый стол – Свободная Грузия» и другие политические объединения. КПГ действовала с оглядкой на союзный Центр и чаще использовала в своей агитации слово «суверенитет», а не «независимость». Здесь можно обнаружить парадоксальное отражение нынешней ситуации. «Грузинская мечта», подобно другим партиям, клянется в верности евроинтеграции, но вводит предусловия в свой ключевой предвыборный лозунг «Только с миром, достоинством, благосостоянием к Европе» и, по мнению оппонентов, точно так же, как КПГ в 1990-м, совершенно не соответствует критериям, предъявляемым к власти, которая поведет страну к желанной цели. Провести другие параллели будет сложнее. Крушению СССР сопутствовала возбужденная дискуссия об экономических реформах, о будущем устройстве грузинского государства, и спектр обсуждаемых проблем в 1990-м был намного шире, чем сегодня. Лидеры тех лет плохо разбирались в политических технологиях, порой развивали совершенно бредовые идеи, но поле зрения избирателей тем не менее не сужалось, поэтому описание выборов 1990 года как референдума по одному вопросу стало бы неоправданным упрощением.
В 2012-м многим казалось, что избиратели должны сделать выбор между авторитарным режимом и демократической альтернативой, а все остальное несущественно. Но и тогда список злободневных тем был шире: активно обсуждалась проблема медицинского страхования, ценообразования (бензин, лекарства), коммунальных платежей и т. д. Есть и другое отличие: тогда условный референдум проводился по сугубо внутриполитическому вопросу, а сегодня, как минимум, два из них («Мир или война», «Европа или Россия») тесно связаны с внешнеполитической повесткой. Как сохранение мира в Грузии, так и процесс ее евроинтеграции зависят от действий местных политиков лишь отчасти, и отнюдь не грузинские избиратели регулируют степень агрессивности России или темпы расширения Евросоюза. Похожий вопрос выносился на всенародное голосование лишь однажды, в январе 2008-го, когда 77% избирателей на плебисците поддержали идею вступления в НАТО. Но он проводился одновременно с внеочередными президентскими выборами, не вытеснял их из информационного поля и не увязывал позицию избирателей по данному вопросу с поддержкой оппозиции или правящей партии.
Комментаторы пишут о возросшей агрессивности и затопившей эфир ненависти перед каждым голосованием, и в этом плане ничего нового не происходит. Однако место, которое занимает образ врага в агитации партий, значительно увеличилось по сравнению не только с предыдущими, но и любыми другими выборами. Политика немыслима без критики оппонентов, но чрезмерная концентрация на их демонизированных образах, как правило, свидетельствует о кризисе собственной идентичности и разрушении ее опорных принципов (в том случае, если изначально они все же существовали). Лидеры слишком часто говорят о том, кому, чему и почему они противостоят, позиционируя себя через отрицание визави, а не конструктивные предложения. Этот подход хорошо знаком избирателям, хотя работа с образом врага в прежние годы велась по-разному. В 1990-м ведущие партии национально-освободительного движения отказывались признать Компартию Грузии равноправным конкурентом, описывая ее как совокупность марионеток и агентов Кремля, лишенных собственной воли и каких бы то ни было принципов. Апеллируя к образу св. Георгия, разящего дракона, они вводили на роль последнего не КПГ, а слабеющую, но все еще страшную в своей мощи советскую империю и хотели, чтобы избиратели видели в них бескомпромиссных драконоборцев. Это базовая технология любого национального движения – коллаборационист никогда не рассматривается как носитель какой-то особенной, неоднозначной политической или культурной идентичности, но лишь как жалкий раб колониальных властей. Апеллируя к националистическим инстинктам, в 2024 году «Грузинская мечта» выстроила свою пропаганду по тому же шаблону, называя оппозиционеров проводниками иностранного влияния, агентами, лишенными собственного «я», служащими чужой, злой воле, тогда как сам (надувной) дракон описывается как устрашающая «партия глобальной войны». Оппозиция отвечает симметрично, изображая «Мечту» проводником интересов более узнаваемого дракона – путинской России. Исторический контекст изменился, но ключевой политтехнологический прием остался прежним.
После военно-политической катастрофы 1993 года Грузия была вынуждена вступить в СНГ; российское влияние стало едва ли не всепроникающим, а кандидатуры отдельных министров, по сути, утверждались в Москве. Сторонники свергнутого президента Звиада Гамсахурдия постоянно твердили, что любой поступок Эдуарда Шеварднадзе продиктован Кремлем. Но тот, конструируя «партию власти», тем не менее, нашел возможность защиты от обвинений в пророссийской ориентации. После теракта 29 августа 1995 года и бегства бывшего шефа Госбезопасности Игоря Гиоргадзе в Россию, госпропаганда принялась позиционировать его не просто как беглого преступника, но как олицетворение зловещих планов Кремля по отношению к Грузии. На фоне этого образа, впечатанного в коллективное сознание официальными СМИ, Шеварднадзе и его люди, которые в середине 90-х фактически управляли страной-сателлитом, не выглядели как пророссийские политики. Эффект был очень мощным и долговременным: когда в 2006-м, через три года после отставки Шеварднадзе, новые власти обвинили лидеров партии Гиоргадзе «Справедливость» в госизмене и подготовке переворота и отправили их за решетку, сколько-нибудь заметного протеста не последовало, при том, что менее жесткие действия против других оппозиционных объединений в те годы вызывали резкую реакцию. Тогда значительная часть обычно недоверчивого общества приняла аргументы властей. Ни «звиадистам», ни «националам» не удалось достичь аналогичных результатов и убедить абсолютное большинство граждан, что тот или иной политик – будь то Шеварднадзе, Иванишвили или кто-то еще – является проводником интересов Кремля. Им верили лишь сторонники, нейтралы сомневались, а противники высмеивали их, тогда как по поводу Гиоргадзе сформировался весьма широкий консенсус.
Возможно, дело тут не только в навыках пиарщиков, но и в соответствии роли образу: роль проводника чужих интересов сама по себе размывает индивидуальные черты, а Игорь Гиоргадзе – исходя из профессии или особенностей характера – никогда системно не работал над тем, чтобы понравиться публике, в отличие от Гамсахурдия, Шеварднадзе, Саакашвили и даже Иванишвили, который, несмотря на закрытый имидж, хотел казаться интересной личностью. Когда предателем называют субъекта, притягивающего взгляды окружающих, кто-то непременно находит контраргументы хотя бы для того, чтобы вновь поспорить, посплетничать о нем; блеклый имидж вызывает такое желание реже. Именно им обладал Гиви Гумбаридзе (тоже, к слову, бывший руководитель Госбезопасности), возглавлявший Компартию перед последними для нее выборами 1990 года – о нем судачили редко и без энтузиазма. Ненависти в большей части общества он не вызывал, но его имидж во многом соответствовал роли человека-функции, проводника чужих интересов, которую отвели руководителям КПГ лидеры национально-освободительного движения; ни один комментатор не рассматривал Гумбаридзе как независимого игрока. Его «исчезновение с радаров» после отставки также соответствовало этой роли.
В коллективной памяти отложилась лишь одна реплика Гумбаридзе. Когда один из лидеров неформальных в тот период организаций (есть и другие версии истории с участием журналистов, активистов и т. д., но канонической считается эта) назвал Гумбаридзе агентом КГБ, тот якобы ответил, что является генералом КГБ, а агентов КГБ собеседнику следует поискать в своем кругу. Сложно сказать, что именно сделало эту байку такой популярной, неожиданно хлесткая фраза или подозрения, которые зародились в обществе, когда часть пламенных драконоборцев начала вести себя как-то уж совсем неадекватно.
Выборы 2024-го отличаются от предыдущих тем, что обвинение в измене распространяется на огромные сообщества, практически на всех оппонентов, объединяемых обезличивающим местоимением «они». Не только в 90-х, но и позже дело обстояло иначе: восприятие избирателей опиралось на общую для советской пропаганды и мифопоэтического национализма модель, согласно которой люди в основной массе добры и благонамеренны, а предатель – всегда отщепенец, одиночка; пользуясь доверием окружающих, он плетет сети, но в то же время терзается своей незавидной участью. Поэтому раньше в разговорах об отдельных оппонентах – тех же коммунистах (затем «эдуардистах») или «звиадистах» – нередко встречалась фраза «Он хочет хорошего, но… (является слишком глупым, слабым, попался на крючок инфернальных сил и т. д.)». Позже, когда стало ясно, что новорожденное независимое государство не очистилось от коррупции и оппортунизма, а погрязло в них, основная масса избирателей начала воспринимать многих, а затем и почти всех политиков как жуликов и воров, лишенных моральных ориентиров, а значит способных стать и предателями. Тот, кто сегодня назовет того или иного лидера радеющим о стране благонамеренным человеком, рискует напороться на скептическую ухмылку. Нынешняя ситуация, когда агентами, которые осознанно действуют в интересах враждебных сил, объявляют едва ли всех оппонентов, безусловно уникальна, но она – логическое завершение длительного процесса коррозии доверия к политической элите и поэтому не воспринимается значительной частью избирателей как абсурдная; в противном случае партии использовали бы другие пропагандистские приемы.
Сравнивая выборы, необходимо помнить об изменении Конституции – их значимость была разной в период междоусобицы, в годы президентской республики и «суперпрезидентских поправок» и, наконец, после перехода к парламентской модели. В 1992-м значительная часть граждан хотела получить хоть сколько-нибудь легитимный орган власти после государственного переворота. В условиях криминального хаоса и разгоравшейся войны мало кто придавал значение различиям в программах партий, многие просто проголосовали за то, чтобы власть стала законной, более стабильной и сильной. В 1995-м, после принятия новой Конституции, фактически произошло переучреждение государства, и Эдуард Шеварднадзе подвел символическую черту под процессом консолидации власти, который продолжался три года и привел к относительной стабилизации. Те парламентские выборы проводились в один день с президентскими и по сути были приложением к ним. «Союз граждан» тогда дебютировал и еще не воспринимался как самодостаточное гнездо коррупции и интриг, но исключительно как «партия Шеварднадзе», куда помимо старых соратников он привлек и молодых политиков с незапятнанным (тогда) имиджем. «Союз граждан» набрал всего 23,71%, «Национально-демократическая партия» – 7,95%, «Возрождение» – 6,84%; значительное количество голосов досталось слабым партиям периода национально-освободительного движения, не сумевшим преодолеть 5-процентный барьер. Последними из ситуативных союзников 1992–1995 годов Шеварднадзе отсек от большой политики именно их.
Характерным для тех лет было отсутствие прямой связи между поляризацией в обществе и парламентскими выборами. После государственного переворота 1992 года друг другу противостояли сторонники новой и старой власти, причем последние бойкотировали выборы, которые считали незаконными, поэтому они проводились как бы внутри одного из полюсов. Формирующие его политические группы конкурировали, но были едины по отношению к силам, отвергающим их легитимность в принципе, и в предвыборных спорах было трудно увидеть «решающую битву», «вопрос жизни и смерти» и т. п. Впервые парламентские выборы привязали к биполярной модели (породившей неизбывную тоску о «третьей силе») в 1999-м – это произошло с подачи группы российских политтехнологов, работавших с президентской партией. В газетах тех лет можно найти рисунки, на которых Эдуард Шеварднадзе с «Союзом граждан» и Аслан Абашидзе с «Возрождением» изображались в виде двух крупных объектов, даже небесных тел, а на их орбите вращались слабые политические группы. Эксплуатация этой модели сделала предвыборную драматургию и поведение избирателей более предсказуемыми и управляемыми.
Одной из главных угроз в те годы на обнищавшем постсоветском пространстве считался коммунистический реванш. Борису Ельцину и его окружению пришлось прибегнуть к радикальным политтехнологическим решениям на президентских выборах 1996 года. В Грузии Эдуард Шеварднадзе способствовал не только фрагментации «красного фланга», где образовалось несколько слабых, порой откровенно карикатурных коммунистических организаций, но и формированию «левой альтернативы» в лице «Лейбористкой партии». Он, по сути, благословил и усиление «Промышленников», а затем «Новых правых» в качестве альтернативы для тех, кто предпочитал капиталистические идеалы (с выраженным грузинским акцентом). Это был краткий, но достаточно интересный период, когда Шеварднадзе пытался обустроить политическое пространство «сверху». Степень поляризации была относительно низкой, несмотря на то, что социально-экономическая ситуация ужасала не меньше, чем уровень коррупции. «Звиадисты» после смерти лидера достаточно быстро утратили влияние на умы, а другие политические силы использовали манихейские заклинания о битве света и тьмы, патриотов и предателей реже.
Принципиально ситуацию изменила не «Революция роз», поскольку потерпевший поражение «Союз граждан» быстро капитулировал и распался, и даже не агрессивная риторика взявшего власть «Нацдвижения» по отношению к оппонентам. Водоразделом стал многосерийный кризис 2007-2009 годов – после него многие избиратели начали воспринимать политику исключительно как игру с нулевой суммой, а то и как борьбу до полного уничтожения одной из сторон. Наиболее характерным индикатором стало сокращение, а затем и исчезновение списка вопросов, по которым, как считалось, конкурирующие партии выступают единым фронтом. Раньше «по умолчанию» подразумевалось, что рассматривая вопросы связанные с суверенитетом страны и ее территориальной целостностью, партии на время забудут о разногласиях. Когда их касался президент или, например, министр иностранных дел, их тактику могли оценить как ошибочную, работу – как неэффективную, но тем не менее большинство политиков и комментаторов в СМИ не выражало сомнений в том, что они ориентируются на общенациональные приоритеты (т. е. хотя бы в конкретном случае «хотят хорошего») – это легко проверить, просмотрев старые стенограммы и статьи. Сегодня лидеры «Грузинской мечты» говорят, что в случае восстановления территориальной целостности «националы» могут торпедировать принятие соответствующих решений в Парламенте, а их оппоненты утверждают, что «Мечта» готовится признать независимость самопровозглашенных государств. И то, и другое, судя по реакции в соцсетях, не удивляет электорат и, видимо, воспринимается им как часть нормы. Очевидно, что старые красные линии исчезли, а этические ограничения растоптаны. Призывы к национальному единству все чаще высмеивают или отвергают с гневом, поскольку с тем, кого называешь предателем, объединяться не принято.
Беспрецедентным можно назвать и интерес внешних акторов к предвыборному процессу. В 2003-м он был высок, но относился к тому, что произошло после голосования. Перед президентскими выборами 2008-го и парламентскими 2012-го он также усилился, но ни в одном из трех случаев политическая борьба в Грузии не вызывала такого количества откликов в западных и в постсоветских столицах. Реакция на них во многом отображает злободневное для бывших социалистических государств и ряда стран Азии и Африки противоречие между характерным для национализма XIX-ХХ веков пониманием суверенитета и если не строго постгосударственным, то актуальным европейским видением. «Грузинская мечта» сделала ставку на старый (не)добрый национализм, акцентируя внимание на «давлении» и «вмешательстве», тогда как ее оппоненты считают, что степень вовлеченности зарубежных партнеров не выходит за рамки нормы. Эти разночтения нервируют многих избирателей, и не все они задумываются над тем, что как и в случае с гипертрофированным образом врага, обостренная реакция на внешние импульсы может указывать на внутренний кризис идентичности, деградацию принципов, совокупность которых по старинке называют национальной идеей, и страх перед вечными вопросами «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?»
Превращение выборов в референдум само по себе подразумевает продолжение – проведение «настоящих», «нормальных» выборов после того, как жизненно важный вопрос будет решен. «Грузинская хартия», подписанная ведущими оппозиционными партиями, подразумевает назначение внеочередных выборов через год. «Мечта» не говорит о них, но если она победит и выполнит свои обещания о суде над бывшими руководителями страны, запрете «Нацдвижения» и сотрудничавших с ним партий, сложится беспрецедентная ситуация с присутствием в Парламенте десятков представителей запрещенных политических организаций, против части которых, вероятно, будут выдвинуты тяжкие обвинения (заговор, госизмена и т. п.). Возможно, проведение новых выборов после зачистки политического пространства покажется властям оптимальным выходом. Когда в 1991-м Гамсахурдия запретил Компартию и изгнал ее депутатов из Парламента (по итогам голосования 1990 года их было 64 из 250), он не провел внеочередные выборы, что стало одной из предпосылок начала гражданской войны не потому, что у распадавшейся Компартии было много сторонников, но из-за принципиального изменения баланса политических сил как в Верховном совете, так и вне его стен, который должны были принять или отвергнуть избиратели. Судя по комментариям нынешних лидеров, они видят в политических процессах после условного референдума (с внеочередными выборами или без них) что-то вроде «пира победителей», утверждающих свою власть после крушения одного из полюсов биполярной модели примерно так, как это произошло на дополнительных парламентских выборах 2004 года после «Революции роз». Поэтому не исключено, что и следующие выборы не будут основаны на вожделенной конкуренции конструктивных программ, особенно если они пройдут в условиях жесткого авторитарного давления, поскольку качество выборов и их результатов в конечном счете определяется не изменением баланса сил, а уровнем политической культуры.
Грузинская политика содержит в себе элементы квазирелигии, наследуя скорее советской, чем средневековой традиции, и полна эсхатологических ожиданий. Разгром политических противников, по сути, описывается как победа над дьяволом и его мерзкими прислужниками (или капитализмом и его подлыми наймитами), после которой должна начаться новая, беспечальная жизнь. В этом плане выборы 2024 года не являются ни беспрецедентными, ни сколько-нибудь оригинальными. Грузия никогда (ни в 1990-м, ни в 2008-м, ни в 2012-м и т. д.) не испытывала дефицита политизированных, возбужденных людей, готовых объяснить, что содержательные дебаты, безусловно, хороши и важны для демократии, но нынешний случай особенный, поскольку враг – суть дьявол во плоти. Эта традиция препятствует демократическому развитию и позволяет с уверенностью предположить, что следующее голосование тоже назовут особенным и опишут как священную войну. Она объективно отображает нынешний уровень развития общества. Важно помнить, что опытные политики говорят только то, что готова принять бȯльшая часть избирателей.
«Голосование против дьявола» – самый старый и эффективный политтехнологический капкан. Вырваться из него можно лишь голосуя за – за демократию, прогресс, процветание, за кандидатов с твердыми принципами, в наличие которых граждане, как правило, верят не больше, чем в существование инопланетян, и зачастую не ищут их, не приглядываются к программам, опасаясь очередного обмана и разочарования. Это внутренняя капитуляция, опускающая свободного, рассудительного избирателя на уровень объекта манипуляции, алчущего хлеба, зрелищ и ощущения собственной правоты, которым легче всего проникнуться в толпе. Подлинный выбор требует значительного усилия и интеллектуальной трезвости, а демократическое развитие политической элиты начнется только после того, как она поймет или, скорее, почует, что общество изменилось, повзрослело и предъявляет более строгие требования, чем 10-20-30 лет назад. До тех пор выборы по-прежнему будут напоминать шумный и отнюдь не беспрецедентный ритуал изгнания дьявола, ужасая друзей и забавляя врагов.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
Форум