Похищение консерватизма: грузинский гамбит

Водоворот кризиса затягивает Грузию. Проект закона «О прозрачности иностранного влияния», который упрямо продвигает правящая партия, не только вызвал протесты, но и обострил десятки конфликтов, едва ли разрешимых в рамках существующей системы. Эксперты ежедневно указывают, что помимо политической стабильности на кону уже стоит национальная безопасность, но лидеры «Грузинской мечты» и в телестудиях, и в приватных беседах продолжают твердить, что все закончится хорошо, не уточняя, впрочем, для кого именно.

В 1990 году на экраны вышел фильм Темура Палавандишвили «Ох, этот ужасный, ужасный телевизор». В одном из эпизодов фигурировал старый мошенник, который бросался под автомобили, чтобы вымогать деньги у богатых и коррумпированных владельцев, опасавшихся расследования и скандала. Главный герой тщетно убеждал мошенника, что разоблачение неизбежно, но тот повторял, что 79-я по счету афера будет такой же успешной, что еще его отец бросался под «Фаэтоны», и он, достигнув вершин мастерства, хорошо знает, что делает. Опыт часто перечеркивает самые весомые аргументы, и мошенник все же рванулся под колеса белой «Волги», но неуклюже и неудачно, и сразу же был разоблачен.

Смута 90-х изменила восприятие зрителей и превратила милую, непритязательную комедию в философскую притчу с амбивалентным подтекстом. Скромный фотограф приобретает удивительный телевизор, который показывает события следующего дня. Он заранее узнает результаты спортивных состязаний, смотрит криминальную хронику, репортажи о грядущих стихийных бедствиях и террористических актах. Он пытается использовать полученные знания во благо, кого-то предупредить, чему-то помешать и даже сделать ставку на незабываемый матч Аргентина-Камерун, но постоянно попадает впросак и словно плывет против течения (самого Времени). Его называют то сумасшедшим, то экстрасенсом, и, измучившись, он выбрасывает злополучный телевизор, хотя потом вновь затаскивает его в квартиру. Но что-то меняется, и волшебная машина времени начинает сбоить – «Порвалась дней связующая нить…» в полном соответствии с доминирующими ощущениями 1990-го; возможно, их и отображает ключевая метафора фильма. Телевизор транслирует репортажи из прошлого, а перед тем, как сгореть, показывает сцену, где отвратительный монстр нападает на девушку. Ближе к финалу мысли фотографа – то есть человека, умеющего останавливать мгновения, – витают где-то рядом с «Во многой мудрости много печали». Он не кажется огорченным из-за того, что впредь не сможет получать сообщения из будущего, и весело празднует Новый год в семейном кругу. Но зрители, которые смотрели этот фильм пару лет или два десятилетия спустя, помнили, что в том новом, 1991 году в Грузии началась кровавая междоусобица, и знали, какие монстры ринулись тогда за добычей из глубин коллективного бессознательного – в опыте аудитории было намного больше печали.

Грузинские политики, как правило, недолюбливают политологов. Особенно, когда те не развивают выгодные для партий нарративы, а говорят о рисках и угрозах так, словно лидеры ослепли от жадности и глупости и думают лишь о тактической выгоде. Люди, погруженные в ежедневные политические интриги, обычно относятся к теоретизирующим критикам с раздражением и пренебрежением, считая практику куда более ценной. В итоге у них получается что-то вроде: «Отстань от меня! Еще мой отец бросался под «Фаэтоны»!». Хотя крестный отец грузинской политики Эдуард Шеварднадзе в аналогичной ситуации остановился.

История, которая приближается к кульминации, началась не в прошлом году с первого варианта «Закона об иноагентах», отозванного «Грузинской мечтой» из-за бурных протестов и возвращенного в парламент 3 апреля 2024-го после косметической правки. Еще во второй половине 2001 года Министерство финансов Грузии по указанию президента принялось разрабатывать новые регуляции в сфере грантов и гуманитарной помощи, вызвавшие обеспокоенность неправительственных организаций. Работа поначалу шла медленно, но после вмешательства Шеварднадзе ускорилась, а в тексте законопроекта появилось словосочетание «государственный контроль за использованием грантов» при том, что механизм его осуществления не был четко прописан. Следует упомянуть два отличия от нынешней ситуации. Из-за раскола в правящей элите руководители порой придерживались диаметрально противоположных взглядов. К примеру, министр финансов Зураб Ногаидели выступал против усиления контроля над НПО и даже говорил, что подаст в отставку, если к нему не прислушаются. К тому же, сама инициатива была упакована иначе: шел первый год глобальной войны против терроризма, США отслеживали сомнительные транзакции, и грузинские власти попытались вписаться в тренд. Шеварднадзе заявил: «Ожидается, что от имени неправительственных организаций будет финансироваться какая-нибудь террористическая группировка» и потребовал усилить контроль. Еще одной причиной вмешательства называли финансовые махинации. Однако комментаторы-лоялисты в едва завуалированной форме указывали, что главная мишень – неправительственные организации, которые продвигают интересы глобалистских сил, реализуют коварные планы Джорджа Сороса и создают угрозу стабильности. Правящая верхушка нещадно эксплуатировала это слово, поскольку после гражданской войны все боялись новой дестабилизации.

Решающее столкновение произошло на заседании правительства ровно 22 года назад, 1 мая 2002-го между Ногаидели и руководителем Контрольной палаты Сулханом Молашвили. Он сказал, что Министерство финансов, вопреки указу президента от 23 июня 1997 года, не контролировало ситуацию и не предоставило информацию о том, как были потрачены 482 миллиона долларов, поступивших в страну в виде грантов. Чуть позже выяснилось, что 475 миллионов из них (согласно другим источникам, общая сумма доходила до 750 миллионов) предназначались для Фонда президентской программы, и их источник был весьма сомнительным – возможно, речь шла о попытке отмывания огромной по тем временам суммы под прикрытием Шеварднадзе. Но это случилось потом, а тогда на заседании правительства президент сказал: «Важнее всего, чтобы эти гранты не были использованы для политических целей, для антигосударственной деятельности» и расценил работу Министерства финансов как «полностью неудовлетворительную». Минфин критиковали и за проблемы с бюджетом, и они действительно существовали, но наиболее острый обмен мнениями на заседании все же произошел из-за грантов. На следующий день Зураб Ногаидели узнал о своей отставке.

Вряд ли кто-нибудь мог представить и тем более предсказать произошедшее позже. После «Революции роз» Ногаидели вновь возглавил Минфин, а когда погиб Зураб Жвания, стал премьер-министром. Одни эксперты увидели в этом реверанс властей в адрес «команды Жвания», но другие говорили, что его давний соратник, заняв высокий пост, не сможет играть для «команды» ту же роль, и она перестанет быть единым целым. Ногаидели возглавлял правительство до политического кризиса ноября 2007-го, затем занимался бизнесом вместе с нынешним мэром Тбилиси Кахой Каладзе. После российско-грузинской войны 2008 года Ногаидели создал партию «За справедливую Грузию» и в феврале 2010-го подписал соглашение о сотрудничестве с путинской «Единой Россией». Затем он ушел из политики и сегодня неплохо чувствует себя в бизнес-секторе. Сулхан Молашвили после «Революции роз» был арестован, обвинен в злоупотреблении служебным положением и присвоении бюджетных средств. Сам он утверждал, что пострадал из-за материалов, которые отображали неблаговидные деяния «младореформаторов» в период, когда они были министрами при Шеварднадзе. В тюрьме с ним обращались очень плохо; в СМИ попали его снимки со следами пыток на теле, и ситуация приняла нежелательный для властей оборот. В 2008-м по просьбе патриарха Илии II и. о. президента Нино Бурджанадзе помиловала Молашвили. В 2014 году Европейский суд по правам человека пришел к выводу, что он подвергался пыткам и бесчеловечному обращению. В 2016-м бывший руководитель Контрольной палаты скончался.

После шумного заседания правительства Шеварднадзе не свернул дискуссию о грантах, но со временем она превратилась в риторическое состязание, а поиск практических решений был приостановлен. Противники «младореформаторов» говорили о «проводниках иностранных интересов» и о зомбированной политтехнологами молодежи почти то же самое, что говорят лидеры «Мечты» сегодня. Они развивали эту линию и после «Революции роз», видя в ней главную иллюстрацию своих теорий так, словно у нее не было ни одной объективной предпосылки, и за ней стоял лишь заговор зловещих зарубежных кукловодов, манипулирующих безмозглыми зомби. Сегодняшний нарратив «Грузинской мечты» зародился не в вакууме, а расцвел на этой почве, щедро унавоженной выражениями вроде «грантоеды», «соросята», «либерасты», «агенты» еще два десятилетия назад.

Тем не менее Шеварднадзе отказался от разрушительной атаки на неправительственные организации, при том, что часть руководителей правящего «Союза граждан» чуть ли не ежедневно побуждала его к ужесточению политики. Возможно, он пришел к выводу, что сближение с Западом (весной 2002-го США начали программу обучения и оснащения грузинской армии, в ноябре на пражском саммите НАТО Грузия заявила о желании вступить в альянс и так далее) исключает драконовские меры против НПО, ориентированных на демократические реформы. Таким образом, он не пересек красную линию, и данный эпизод внутриполитической борьбы не создал заметных проблем во внешней политике. Власти все еще могли раздавить оппонентов, используя методы 90-х, однако президент, скорее всего, понимал, что этот путь не сулит Грузии ничего, кроме прозябания на задворках «русского мира», и вряд ли стремился стать вторым Эмомали Рахмоном (тогда Рахмоновым). Эдуард Шеварднадзе не был эталонным демократом, но умел взвешивать риски и сравнивать их с возможным выигрышем от ужесточения режима. Не исключено, что плюсы и минусы показались ему несопоставимыми, и он приструнил слишком ретивых вассалов. Основатель «Грузинской мечты» Бидзина Иванишвили пошел другим путем. Ни разу после восстановления независимости страны ее правительство не подвергалось такой критике с Запада, но, несмотря на возможные политические последствия, оно продолжает упорствовать, как тот мошенник из фильма, который решил непременно броситься под белую «Волгу», поскольку раньше у него все получалось. На что же надеется «Мечта»?

На минувшей неделе премьер-министр Ираклий Кобахидзе съездил в Будапешт на международную Конференцию консервативных политических действий (CPAC). В 2022-2023 годах там присутствовал его предшественник Ираклий Гарибашвили. Проправительственные комментаторы, освещая визит, развивали тезисы премьер-министра Венгрии Виктора Орбана: «В этом году, даст Бог, мы сможем завершить бесславную эпоху западной цивилизации. Мы можем положить конец мировому порядку, основанному на прогрессивной либеральной гегемонии. Друзья мои, прогрессивный либеральный мировой дух как он есть потерпел крах». Хозяин мероприятия не обошел вниманием грузинского гостя и сказал, что Кобахидзе считают «выдающимся шахматистом грузинской политики. Это неудивительно, поскольку в многовековой истории Грузии шахматы – геополитическая игра. Сохранение национальной идентичности и культуры в стране, несмотря на все вызовы и давление, действительно требует навыков шахматиста, гроссмейстера». Многие эксперты, чтобы упростить поиск мотивов «Грузинской мечты», говорят, что она сделала ставку на победу консервативных и националистических сил на грядущих выборах в Европарламент и последующих выборах в странах ЕС, на успех Дональда Трампа в США (он обратился к участникам конференции по видеосвязи и выразил надежду на то, что «в мире восстановится господство консерватизма и здравого смысла»). Но, возможно, дело обстоит сложнее, и демонстративный консерватизм «Мечты» с ежечасным поминанием веры, традиций, отечества и законопроекта «О запрете ЛГБТ-пропаганды» (официальное название «О защите семейных ценностей и несовершеннолетних» используют гораздо реже) является не только попыткой приманить потенциальных союзников.

Виктор Орбан выбрал неоднозначную метафору. Он не стал изображать Ираклия Кобахидзе пламенным идейным борцом, искренне радеющим за консервативные ценности, а назвал его «гроссмейстером». Это выражение считается в политических кругах (несколько устаревшим, избитым) комплиментом и подчеркивает доминирование технологии над идеалами. Подразумевается, что политический гроссмейстер оптимально использует имеющиеся ресурсы, не поддаваясь чувствам. Сам Кобахидзе неоднократно высказывался в том же духе, например: «Если говорить на языке шахмат, Бидзина Иванишвили вошел в грузинскую политику как единственный гроссмейстер и год спустя, поставив детский мат, нанес поражение насильникам-пятиразрядникам», «Если говорить на языке шахмат, это детский мат, который премьер-министр поставил оппозиции-третьеразряднице», «Если говорить на языке шахмат, у них есть два хода – плохой и худший для них, а у нас очень много ходов, и все они хорошие» и так далее. Не исключено, что спичрайтеры Орбана выудили что-то похожее из старых новостей и отзеркалили комплимент, несмотря на то, что грузинский гость слишком часто попадает в цугцванг (чего стоила одна «Ночь Гаврилова»… или может «гамбит Гаврилова»?)

Среди шахматных гениев встречаются и совершенно аморальные типы. Чемпион мира Александр Алехин вместе с другим известным мастером Ефимом Боголюбовым раболепствовал перед нацистским палачом Польши (и, к слову, неплохим шахматистом) Гансом Франком. Алехин публиковал отвратительные антисемитские статьи об «арийских и еврейских шахматах», поливал грязью хорошо относившегося к нему Эмануила Ласкера, сестра которого погибла в концлагере, и других шахматистов-евреев. После окончания войны Москве пришлось сделать непростой выбор: Алехин был слишком известен для того, чтобы не упоминать о нем вовсе, но пропаганда не могла прославлять его как великого шахматиста, русского гения, поскольку он являлся не просто эмигрантом, а подпевалой нацистов. Его прошлое начали затирать так тщательно, что сегодня многие россияне не имеют ни малейшего представления о жизни чемпиона под сенью свастики. Один из них, углубившись в детали, замешкался, а затем воскликнул: «Но ведь Набоков посвятил ему «Защиту Лужина!» так, словно раскопал индульгенцию. Вне зависимости от того, какое отношение мог иметь роман 1929 года к событиям сороковых и отсылке к партии Алехина с Рети в его тексте, сам Алехин связывал Лужина с Тартаковером, а специалисты по творчеству Владимира Набокова нередко называют главным из нескольких прототипов Акибу Рубинштейна – гениального мастера с трагической судьбой (если б шахматисты прошлого смогли посмотреть экранизацию «Защиты Лужина» 2000 года, то, вероятно, решили бы, что Джон Туртурро воплотил образ Рубинштейна – связующие нити там, безусловно, есть). Но в любом случае, и роман, и история падения Алехина всегда будут напоминать, что помимо мастерских комбинаций и ледяного расчета в шахматах в политике, да и в целом в жизни есть что-то неизмеримо более важное.

Комплимент Орбана можно расшифровать и в негативном ключе, допустив, что консерватизм Кобахидзе (Бидзины Иванишвили, «Грузинской мечты») не является искренним, выстраданным, и он искусственно сконструирован исходя из политической целесообразности. Ключом к этой шахматной головоломке может послужить опубликованная еще в 1957-м известная статья Сэмюэла Хантингтона, в которой он описал три отчасти конфликтующих друг с другом представления о сущности консерватизма. В рамках первого оно привязано к историческому контексту и реакции аристократии на вызовы Великой французской революции. Второе видит в нем автономную систему идей, ориентированных на «справедливость, порядок, баланс, умеренность». Третье рассматривает его как идеологию защитников устоявшихся институтов, которые подверглись фундаментальной угрозе. Триангуляция с использованием этих точек, возможно, поможет определить, чем, собственно, является консерватизм «Грузинской мечты».

Интересно, что поначалу часть консерваторов относилась к ней с недоверием, хоть она часто использовала милую их сердцу риторику. Им не нравился альянс с либеральными партиями и назначение их лидеров на высокие посты. Они искали скрытый подтекст в законопроекте «Об искоренении всех форм дискриминации», выступали против законодательных изменений, которые позволили бы культивировать в Грузии марихуану, и осуждали Иванишвили за фразу «Ошибиться может и Патриарх. Он может сказать, а мы не согласиться» (речь шла об экстракорпоральном оплодотворении). «Борьба старой и молодой гвардии» 2017-2018 годов в «Грузинской мечте» нередко воспринималась ими сквозь призму противостояния консервативного и либерального начал, и, что самое ироничное, они порой видели в Ираклии Кобахидзе тайного проводника интересов либерально-глобалистских сил. Похожий этап был в истории каждого режима. Некоторые деятели, хватавшиеся за крест и национальное знамя в конце правления Шеварднадзе, в свое время критиковали президента Гамсахурдия за отказ от либерализации и клеймили его за узколобый национализм. А многие либералы, бывшие партнеры «Нацдвижения», выступающие за углубление секуляризации, до сих пор не простили Саакашвили за то, что столкнувшись с угрозой потери власти, он резко увеличил финансирование Патриархии, а незадолго до и после отставки стремился любой ценой понравиться националистам и консерваторам – в конце концов дело дошло до демонстрации нательного креста в прямом эфире. В смене риторики правящей партии и попытках нащупать опору в радикальном консерватизме, национализме и клерикализме нет ничего оригинального, однако «Грузинская мечта» пошла дальше и вступила в яростную полемику с западными партнерами, которая может отразиться на внешней политике Грузии и отношении других держав к ней.

Политика из шахмат постепенно превратилась в покер, если не в домино – в ней становится все меньше «баланса и умеренности». Официальный Тбилиси не располагает твердыми формальными гарантиями безопасности – она зиждется на сложном, хрупком балансе интересов, неписаных правил межгосударственных отношений и даже умолчаний и риторических импровизаций; неосторожно поколебав его, можно обрушить всю конструкцию. Вряд ли кто-нибудь поверит, что «Мечта» пошла на осложнение отношений с Западом лишь ради того, чтобы вписать несколько сотен НКО и медиаорганизаций, получающих свыше 20% финансирования из-за рубежа, в «Реестр организаций-проводников интересов иностранных сил» и стигматизировать их, так как «приз» и многочисленные издержки попросту несопоставимы. Куда более вероятно, что она опасается дальнейшей демократизации в ходе выполнения рекомендаций Еврокомиссии, необходимых для продолжения интеграции в ЕС, поскольку реформы лишат ее даже не власти (она все еще способна успешно бороться на выборах), а твердых гарантий (!) ее сохранения с помощью недемократических инструментов. Как сказали бы в XIX веке, похоже, что правящая партия решила «подморозить» страну. Конечно, заинтересованный в усилении региональных позиций Пекин может помочь «Грузинской мечте», а Виктор Орбан и некоторые группы в Европе предоставят ей информационную поддержку, но важнее и страшнее другое: общенациональные цели и худо-бедно сбалансированная система межгосударственных связей ставятся под угрозу во имя партикулярных интересов. Когда правящая группировка стремится сохранить власть, она напоминает загнанного в угол зверя, который мечется в поисках выхода и крушит все вокруг, и это не имеет ничего общего ни с консерватизмом «справедливости, порядка, баланса, умеренности», ни с национализмом во всех его проявлениях, поскольку речь идет о жажде власти в чистом виде, а все остальное – лишь инструменты.

Когда в финале фильма об «ужасном телевизоре» на его экране мелькнет алчущий крови (хоть и немного карикатурный) монстр, современные зрители могут разглядеть прообраз всех тех сил, которые рванулись к власти, как только молодая грузинская политика приоткрыла окно возможностей. Будущее будто бы подкинуло героям фильма образ-предупреждение, но они вряд ли сумели бы воспринять его со всей серьезностью: «Какой ужас… Наверное, это фантастика…», – проговорила супруга фотографа. Прошло 34 года, в Грузии были пролиты реки крови и совершены тысячи преступлений, но многим по-прежнему хочется верить, что за неуемной жаждой власти и обогащения всегда стоит что-то очень значимое: «Наверное, это консерватизм… Геополитика… Отголоски глобальных процессов…» Тем временем правящая партия продолжает борьбу за гарантии сохранения власти Бидзины Иванишвили, его наследников, вассалов и прислужников. Политика, направленная на их создание, может показаться искушенным историкам и политологам столь же бесперспективной, как попытка сохранения абсолютной монархии после Французской революции. Но тем не менее повестку сегодня формирует именно она.

Комбинации «Грузинской мечты» трудно назвать гроссмейстерскими – они прямолинейны и грубы, как политический стиль Ираклия Кобахидзе, но многие оппозиционеры действительно плохо играют на «консервативной доске». Когда они все же пробуют, то придают чрезмерное значение религиозному аспекту, состязаются в художественной декламации лозунгов, подражая лидерам национально-освободительного движения, и удивляются, когда консервативный электорат, пожав плечами, проходит мимо. Его опыт и мироощущение сформированы ужасающими травмами, полученными нацией в годы, когда прежний порядок вещей менялся, а объективно назревшим преобразованиям сопутствовали жертвы и разрушения. Сегодня инициатором изменения ситуации выступает «Грузинская мечта», и она объясняет целевой аудитории, что риск оправдан, поскольку страну следует защитить от худшего – войны, нищеты, диктата извне, крушения нравственных устоев, ЛГБТ-пропаганды и неоколониализма, который спикеры ГМ упоминают в последние дни особенно часто. В конченом счете они говорят о столь ценном для консерваторов сохранении – мира, суверенитета, достоинства, традиций и так далее. В то же время их оппоненты практически не используют возникшие возможности, чтобы, апеллируя к приоритету национальной безопасности, сказать многочисленному и недоверчивому консервативному сообществу, что действия «Мечты» и есть разрушение в чистом виде, причем не только перспектив интеграции в Евросоюз, а всей системы внешнеполитических и внутренних балансов, обеспечивающей относительно мирную и спокойную жизнь – удар по умеренности, осторожности и здравомыслию, авантюрная тактика доморощенных гроссмейстеров, жертвующих как минимум стабильностью ради своих интересов. Почему они не делают этого? Возможно, потому, что на месте «мечтателей» поступили бы так же или уже поступали так в прошлом.

Не стоит считать политтехнологический фейк жизнеспособной идеей – консервативной или либеральной. Рано или поздно он лопнет, как мыльный пузырь, морок рассеется, но горечь не исчезнет, поскольку необходимое для развития общества время вновь сгорит в топке гражданского противостояния. Когда-нибудь она поможет понять, почему негодяи так любят власть и ухитряются удерживать ее, хотя легче от этого, вероятно, не станет. А на экране по-прежнему будут метаться монстры до тех пор, пока мы не обнаружим, что волшебный телевизор – не более чем зеркало.

Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции

Подписывайтесь на нас в соцсетях