Пошив белых перчаток для революционера остается одним из бездарнейших стартапов и одной из провальнейших бизнес-идей. На то она и революция, а не выборы.
Революция – это живое творчество одного человека, а вовсе никаких не масс, которым остается только ликование и согласие на любые импровизации вожака. Революция – это презумпция его правоты свершившегося факта. Других критериев нет. Армения доказала.
То, что вас смущает в революции Никола Пашиняна и о чем вы боитесь спросить - это не хорошо и не плохо, это не правильно и не преступно. Вопросы скептиков обречены на быстрые ответы. Начнем, как это принято в парламенте при попытке расспросить кандидата в рееформаторы. Камуфляж неуместен? Конечно. Но если это часть того образа, который с рюкзачком и подозрительно долго бинтуемой рукой работает на образ, способный мобилизовать сотни тысяч людей, – почему нет, если это революция! Проект, который начинался с просто «Серж, уходи!», стремительно трансформируется в тезис, который, перефразируя лидера одной ядерной державы по соседству, мог бы звучать как «Зачем нам такая Армения, если ее премьером не будет Никол?» Да, устало повторяют скептикам, это революция, и уже невозможно остановиться на полпути. Тех, кого десятки тысяч, может стать только сотни, и это уже не зависит от Никола: вчера дороги, сегодня аэропорты, завтра банки и телеграф.
Когда рушится мир, никакая юстиция не торжествует, она летит в тартарары вместе с этим миром, и все остальное про юстицию – ложь. Закон в этом сюжете – синоним всего того, что революция сметает. Скептики, привычно апеллирующие к закону, лишь навлекают на себя подозрение в сочувствии к свергаемым, а они с каждым днем смешнее. Скептики апеллируют к этике, но площадь опять улыбается им в лицо, и правильно делает. Любая революция – это священный Грааль в руках брадобрея, которые не меняются из века в век. Единственный способ уйти от этого противоречия – вообще о нем не задумываться. Научиться улыбаться, когда вожак что-то увлеченно рассказывает про двести тысяч долларов, которыми пыталась купить его власть. Научиться не морщиться от гипертрофированно частого употребления слова «народ», даже когда эта увлеченность без намека на юмор поднимается до высот ленинского наследия. Вожак и власть состязаются в мастерстве безнаказанно именовать сегодня пламенем то, что вчера называли льдом, но что поделать: власть – она на то и власть, чтобы врать, а вожак должен побеждать любыми средствами, потому что кого волнуют слова, когда рушится мир, и это верно, причем единственно верно.
Все просто. Армянская площадь сегодня разрушает свой привычный ужас, свой СССР, как в 88-м, как россияне в 91-м у Белого дома. Как бы ни были натянуты сравнения, важны даже частичные сходства. Вожак оказался прекрасным технологом смены эпох, и он отлично понимает, на каких струнах играет, – то лирично, то возносясь в крещендо, – свою, и только свою незатейливую, как сама власть, мелодию. Но революции другими не бывают, просто времена оптимизировались, и в знаменитой систематике Томаса Карлейля про романтиков, фанатиков и отпетых негодяев, пользующихся плодами революции, все три роли теперь вполне способен сыграть один человек. Как показывает практика, сыграть неплохо. Но редко. Пока только в Грузии, по поводу которой тоже долгое время спорили о том, можно ли делать революцию в белых перчатках, а потом как-то перестали. Неинтересно. Не в этом главное. Ведь и Шеварднадзе свергали, скандируя «Ми-ша!», не от радостного предчувствия великих реформ, а от веселого трепета прощания с осточертевшим, и спустя несколько лет те же люди кричали «Долой!» самому Мише.
Так что камуфляж вместо белых перчаток, которых никто не требует. Дело в другом. Пока у революции нет не только конца, но и сколь-нибудь очерченного смысла, вожак, даже собирающий сотни тысяч людей, – не Миша. Он, скорее, Леван Гачечиладзе, возглавивший митинги против Саакашвили и которого тбилисцы по старой вакийской памяти звали Гречихой, – незадачливый предводитель, который весь достигнутый успех смог конвертировать лишь в образ жертвы, избитой спецназом Миши. Нет, конечно, Никол Пашинян не укрывается с соратниками в тени Дома правительства, вполголоса обсуждая, каким бы еще подвигом вдохновить толпу, готовую устало разбрестись. Но на вопросы о своих планах армянский победитель отвечает с демонстративным вызовом человека, знающего, что для масс разрушение прошлого пока гораздо интереснее конкретизации будущего. И с уверенностью площадного трибуна в том, что ничего не может помешать ему завтра признать землю шаром, как бы вдохновенно ни рассказывал он сегодня про трех слонов.
А про трех слонов как-то многовато, и это по большому счету единственный вопрос к оратору. Саакашвили, конечно, тоже, засыпая розами парламент, не был излишне подробен ни насчет скорой судьбы родни Шеварднадзе, ни даже про НАТО, он тоже ничем не омрачал перспективы своего первого зарубежного визита, который, конечно, был в Москву. Но суть, вектор и, главное, настрой были понятны. Все ответы армянской революции пока способны породить лишь весьма академическую полемику о том, насколько масштабными могут быть реформы в стране, которая не собирается менять ничего системообразующего.
Вопросы осторожно задаются. Кто-то деликатно напоминает, что при нынешнем стиле отношений с Россией, на неизменности которого настаивает Пашинян, ничего нельзя изменить ни в экономике страны, ни в склонности ее граждан прежними темпами ее покидать. Кто-то из молодых, выслушав позицию соискателя по поводу Карабаха, даже ускорит эти сборы, чтобы не оказаться в окопах. Кто-то уже вполголоса спрашивает, как можно биться с олигархами, полагаясь на поддержку самого крупного (если, конечно, не считать самой власти) из них.
Ответов никто не требует, уповая на то, что вне зависимости от их наличия хуже уж точно не будет, что тоже правда. Это и есть революция: значение имеют только те вопросы, которые задаются тихо. А проблемы с аэропортом и в самом деле можно потерпеть. Тем более если все равно больше ничего не остается.
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции
