Мировая премьера ареста в Армении генерала Манвела Григоряна особенно хороша тем, что она случилась на самом деле, поскольку была слишком хороша, чтобы быть правдой. История в общих чертах обычна. Боевой генерал и герой карабахской войны стал властителем Эчмиадзина, криминальным, фактическим и, в общем, формальным, поскольку мэром города служил его сын. Жизнь складывалась, деньги текли, город боялся, настоящий раб из азербайджанских пленных даже крестился, как рапортовал сам генерал, в Симона. Но случилась революция, и к генералу пришли люди из Службы национальной безопасности.
Вся послевоенная история Армении или, в общем, практически вся история ее постсоветской независимости, – это во многом история становления подобных персонажей, осененных памятью о боевой славе, и их симбиозов с властью. В стране, которая привыкла считать свою историю сюжетом о поруганном величии, «герои среди нас» – тема вообще довольно двусмысленная. Традиция почитания всенародного подвига органично уживается с повсеместным принятием всей негигиеничности того, что потом происходит со многими из тех, кто его совершил. В Карабахе все еще было сравнительно миролюбиво. В Южной Осетии, скажем, эра победителей началась и вовсе с того, что эти победители принялись друг друга отстреливать, но и эти различия, в общем, как выясняется, вполне вкусовые.
Your browser doesn’t support HTML5
Генеральская уборка
А еще в маленьких обществах, которые складываются после обретенной независимости, политика чрезвычайно персонифицирована, поскольку каждый каждому, включая министра или президента, если не однополчанин, то или сосед или одноклассник, так что все еще довольно быстро узнают, кто как в рамках всенародного подвига воевал лично, прикрывал собой или крысятничал. Поэтому генерал Манвел в Армении и Карабахе всегда проходил не по части героической истории, а по курсу, скорее, политической зоологии. И, в общем, если показанное в прямом эфире кино про арест и накопленные (будем из уважения к презумпции невиновности пока говорить так) богатства – сколь несметные, столь и бессмысленные – граждан и удивили, то лишь тем, что они до этого кино дожили. А генералов таких немало, некоторые скептики полагают, что других почти и не осталось. В общем, историко-героическая составляющая в истории с генералом Манвелом, возможно, не главная. Слишком легко тема Григоряна-победителя отделяется от других сюжетных линий этой истории: Григорян – криминальный авторитет, Григорян – депутат от правящей партии, Григорян – символ режима Сержа Саргсяна.
Но приключилось все это еще и по следам бурного карабахского инцидента в том же жанре. Пламя там возгорелось из искры столь пустяковой, что по законам прежней термодинамики ее никто бы раньше и не зафиксировал. Однако дело происходило вскоре после ереванской революции, и в банальной драке на степанакертской автомойке обнаружились столь же банальные по прежним меркам подробности. Сторона, оказавшаяся в численном меньшинстве и, соответственно, перед угрозой поражения, вызывала подмогу – друзей из спецназа, которые наказали обидчиков по всей программе профессиональной выучки. Друзья и родственники побитых перекрыли центральную улицу, и, хотя набралось их всего две-три сотни, для Карабаха этот масштаб стал поистине революционным. Идя навстречу требованиям обуздать силовиков, карабахская власть, учтя последний опыт своего земляка Сержа Саргсяна, без промедления уволила глав службы госбезопасности и МВД.
Но, в отличие от Армении, где от генерала Григоряна сочли за благо отречься все, включая вчерашних соратников, в Карабахе началась полемика. По форме – о военных людях, их заслугах и исключительной роли в государстве. По сути же – об устройстве самого карабахского государства.
С одной стороны, национально-государственный проект состоялся ровно в той форме, в которой только и мог состояться в таких эпопеях везде – и в Карабахе, и в Абхазии, и Южной Осетии. Деликатно ее можно назвать военной демократией: то есть жизнь начинается с чистого листа, и все равны, но люди с ружьем равнее, и другого не дано, потому что завтра война и все для фронта, вне зависимости от реального военно-политического на нем положения.
Внешне Степанакерт выглядит как город, заботящийся о военных приготовлениях ненамного больше, чем какой-нибудь армянский райцентр. Строго говоря, 20 лет после прекращения огня Карабах жил и развивался как тихая армянская провинция, постепенно отвыкая от мысли о войне. Меньше всего с фронтовыми ожиданиями связаны трудности абхазской жизни, да и Южная Осетия, в общем, все бонусы как с военных приготовлений, так и с последствий войны уже сняла. Но право человека в форме неоспоримо, такова суть проекта, и с этим спорить не просто бессмысленно – это почти безнравственно и на грани измены.
Ветеранами в таких историях, в той или иной степени, становится большинство населения. И, естественно, кто еще, кроме боевых вчерашних лидеров, мог конвертировать воинскую славу и подотчетные штыки в послевоенный политический вес? Дело не в особенностях личности Манвела Григоряна. Разве что мать Тереза не включилась бы в такой обстановке в исполненную искушений политэкономическую систему поствоенного бытия. Но, с другой стороны, брезгливо от нее отстранившись, она бы не смогла и помочь многим не нашедшим себя в этом счастье десяткам и сотням однополчан. Это не было коррупцией, это было тем, что отчасти заменило новую этику. Не только в Карабахе – история про всех, кто ищет себя после таких побед и в ходе таких самообретений. Потому что национальный проект только выглядит военным. На самом деле интрига глубже. Камуфляж оказался лишь оптимальной формой для модели, которая намного иррациональнее любого военного коммунизма.
Независимость в том виде, о которой мечталось, обернулась отчаянно низким потолком развития, безнадежной провинциальностью и, как следствие, вынужденной готовностью быть аутсайдером. Реакцией на непреклонность отвернувшегося мира могла быть только привычная круговая оборона, и непризнанные еще больше закрылись, сказав без обиняков: кто не друг, тот враг, со всеми последствиями ситуации, в которой друзей раз, два – и обчелся.
Хорошо строить свою независимость, сразу став частью глобального мира, в Косово. А что толку стучаться в его двери, из всего синдрома суверенности отфильтровав и доведя до кристального абсолюта и без того рафинированный изоляционизм? Карабах, казалось бы, в самом выгодном положении – то есть в самом двойственном. Карабахцы всегда могут воспользоваться своей принадлежностью к Армении со всеми возможностями нормальной жизни, и в этом плане независимость органичнейшим образом дополняется ее отсутствием. Такого в подобном масштабе нет в Абхазии и даже в Южной Осетии. Но сути это не меняет, потому что обреченность на закрытость становится особой льготой, которой грех не воспользоваться. То, что на личностном уровне остается сомнительным и даже недопустимым, вполне укладывается в коллективную норму. Казалось бы, что общего между неотъемлемым правом защищающего родину спецназовца наводить порядок на автомойке и коллективной уверенностью в том, что девушке, красящей волосы в синий цвет, в Карабахе лучше не появляться, а ближайшую законность искать в Ереване? Есть: выстраданная и обреченная, безоглядная и безальтернативная возможность жить взахлеб так, как даже по соседству жить уже не решаются – от восторженной поддержки любых безумств сюзерена до пресловутых абхазских убийств чести. Не потому что абхазы или карабахцы так уж любят ДНР или в восторге от Крымнаша, или от того, что обманчиво выглядит традицией. Просто эти реакции вычисляются по самым простым формулам, все пространства сведены к простым прямым, и все это понимают, но ничего изменить уже невозможно в этой системе координат, по одной оси которой – закрытость, а по другой – та особая внутренняя свобода, которая основана лишь на уверенности в том, что хуже только война.
Независимость обернулась интеллектуальной воронкой, которая затягивает в себя любую полемику. Здесь никто ничего не запрещает, просто спорить не о чем, потому что на главные вопросы отвечают аксиомы, на которых построена сама жизнь, и потому никакого общения чиновника с иностранными НПО, и в Абхазии никто не жмурится, и в Карабахе это тоже поймут, даже правозащитники.
То, что не требует доказательств, становится суррогатом не только коллективной этики. Оно становится заменой тому, что так и не появилось за годы независимости – концепции, хотя бы приблизительной стратегии развития. И закрадываются сразу два подозрения. Первое: раз не появилось, то уже и не появится. Так можно жить, очень долго, поколение за поколением. И второе: это, может быть, одно из немногого, в чем не виноват ни Трамп, ни Путин, ни Серж Саргсян, ни даже генерал Манвел Григорян. Так вышло, потому что не могло выйти по-другому. Того суверенитета, на котором настаивают те, кто обрел свободу, больше не бывает. А другого им никто не предлагает. И пока с этим ничего не прояснится, военная демократия останется формой существования несбывшегося проекта так же неумолимо, как время, пространство и движение уже который год остаются формами существования материи. И пусть скептики и романтики верят, что вышедшие на улицу в Карабахе свершили революцию, и мифы тяжкие падут, и проглянет солнце.
Вряд ли. В Карабахе, судя по всему, сошлись на том, что, конечно, случилось недоразумение, виновные наказаны, но ради спасительного, и, конечно же, недопущения того губительного безобразия, что случилось в Ереване, не надо раскачивать военную лодку. Меняться нечему, поскольку не меняется главное. Перечитывая детские стихи Маяковского, уроженца недалеких отсюда мест: пока не ясно, кем быть, вопрос, что такое хорошо и что такое плохо, остается досужим и выморочным. А раз так, то к кому еще обратиться с ними, как не к людям в камуфляже?
Мнения, высказанные в рубриках «Позиция» и «Блоги», передают взгляды авторов и не обязательно отражают позицию редакции